Автобиографическое значение поэмы Лермонтова «Сашка»

Воспоминания четырехлетней давности, если бы поэт писал эту поэму в 1839 г., не были бы для него свежим рисунком и такими глубоко волнующими и трагическими.

В приведенном же письме дальше Лермонтов пишет про холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается в его душу, как вода в разбитое судно. Эта холодная ирония неизбежно должна была переполнить душу Лермонтова и, в силу его глубокой искренности и правдивости, отразиться на его творчестве, — это отражение находим в поэме «Сашка», насквозь проникнутой неверием в «прекрасные мечты» и иронией над ними под личиной шутки и веселого повествования.

Очень знаменательны несколько строк из письма Лермонтова к А. Верещагиной от весны 1835 г.: «О, я ведь очень изменился! Я не знаю, как это происходит, но только каждый день дает оттенок моему характеру и взглядам — это и должно было случиться, я это знал… но я не ожидал, что это будет так скоро…»

Если посмотреть на меня, покажется, что я помолодел года на три, — такой у меня счастливый и беззаботный вид человека, довольного собой и всем миром; этот контраст между душою и внешним видом не кажется ли вам странным?»

Подтверждением всех этих высказанных им слов и мыслей и является вся поэма в целом. Словно ими он дал краткий комментарий к поэме, которую, по всей вероятности, он и писал весною 1835 года. Этот отрывок из письма в простых словах выражает весь характер поэмы. Контраст между думами и чувствами и внешней беззаботностью, веселым тоном. «Каждый день дает новый оттенок моему характеру и взглядам…» Эта изменчивость настроения и отразилась на построении поэмы, ее моза-ичность становится понятной. Поэма «Сашка» — произведение переходного периода в жизни Лермонтова, охватывающего 1834-35 годы, когда Лермонтов старался иметь счастливый вид, под которым скрывал отчаяние и скорбь; эти чувства так глубоко проникли в его душу, что вылились в горькую иронию. «Холодную иронию, которая неудержимо прокрадывалась» в его сердце.

И многие другие строфы отступлений не оставляют никакого сомнения, что они написаны в этот переходный период: строфа LXIV

… Поэт природы птичей,

Любовник роз, над розовым кустом

Урчит и свищет меж листов душистых

Об чем? Какая цель тех звуков чистых?

Прошу хоть раз спросить у соловья,

Он вам ответит песнью…

Так и я Пишу, что мыслю, или что придется,

И потому мой стих так плавно льется.

Можно ли допустить, что Лермонтов написал это после «Думы», «Поэта», «Не верь себе» и накануне создания «Журналист, читатель и писатель»? В них Лермонтов с исключительной силой глубоко отразил определившиеся к тому времени свои оппозиционные воззрения на общественное состояние России и на поэтическое творчество.

Эта строфа, поставленная в ряду указанных гражданских стихотворений 1839 г., обличала бы в Лермонтове идеологическую непоследовательность, которой он не грешил никогда. Такое одновременно противоречивое отношение Лермонтова к одному из важнейших вопросов его творчества последних лет — о назначении поэта, — который он разрешил так, что дал новый поворот всей русской поэзии, убивало бы представление о Лермонтове, как о цельном человеке, не сказавшем «никогда ни одного слова, которое не отражало бы черту его личности».

Тогда как первый год своей офицерской жизни, когда Лермонтов продолжал переживать тяжелые сомнения в близкой возможности политической борьбы с самодержавием, когда он не видел еще выхода из своего скептического отношения ко многим вопросам жизни, естественно, что так он отнесся к вопросу о поэте. Мы находим в этой строфе лишнее доказательство его глубокой искренности и цельности его натуры.

Строфа LXII тоже ясно говорит о тяжелом переходном моменте в жизни Лермонтова.

К чему, куда ведет нас жизнь, о том Не с нашим бедным толковать умом, Но исключая два-три дня да детство, Она, бесспорно, скверное наследство.

Какая глубокая грусть и ирония чувствуются в этих смиренных строках! Это после того, как поэт в недавнюю пору надежд и высоких порывов писал:

Глубоко в сердце погрузился,

Однако не нашел я там,

Что ум мой не по пустякам

К чему-то тайному стремился,

К тому, чего даны в залог

С толпою звезд ночные своды,

К тому, что обещал нам бог,

И что б уразуметь я мог

Через мышления и годы.

Это состояние разочарования даже в силе размышлений над жизнью ясно говорит о тяжелом переходном моменте в жизни Лермонтова. Вопрос о цели жизни, о великом назначении ее, один из основных вопросов его самосознания университетского периода, а к началу своей офицерской жизни Лермонтов пришел к полному признанию несбыточности его надежд. Как искренняя, глубокая натура, Лермонтов в своих разочарованиях доходил до конечного предела, крайности, и в этой первой стадии отрицания он сомневался даже в своих силах: «…моя будущность, — пишет он М. А. Лопухиной 23 декабря 1834 г., — блистательна на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен Вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути; мне или не представляется случая или не достает решимости».

Это Лермонтов — один из самых смелых и решительных людей своего времени — дошел до сомнения в своей решимости! В эту пору отрицания Лермонтов был еще во власти индивидуалистического отношения к жизни, и видеть причины своих разочарований в социальных условиях своего времени он не мог.

Невольно вспоминаются слова Белинского по поводу Г. Н. В. — так они приложимы к душевному состоянию Лермонтова этого переходного времени:

«…пусть клевещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное развитие, и смешивая юность с возмужалостью, — пусть… Настанет торжественная минута и противоречие разрешится, борьба кончится и разрозненные звуки души сольются в один гармонический аккорд!..»

За годы же 1836-39 Лермонтов прошел при его бурном душевном росте такой длинный, такой богатейший по внутреннему содержанию путь, такой мощи достиг его талант, что мироощущение, выраженное в поэме «Сашка», кажется уже пережитым им моментом, его далеким прошлым.

Приведем еще строфы XXIV и XXV, в которых поэт коснулся заветного для него чувства — любви к В. Лопухиной. Лермонтов в поэме не надо всем смеется, и как характерна эта благородная оговорка в строфе XXV:

Увы, минувших лет безумный сон

Со смехом повторить не смеет лира!

Едва ли было бы возможно такое рассуждение после того, как поэт положил начало психологическому роману в русской литературе. В некоторых строках Лермонтов определенно говорит об изменении своих взглядов и по вопросам философского и нравственного характера. Строфа LXXXI:

К тому же я совсем не моралист,

Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,

Я палачу не дам похвальный лист,

Но клеветой героя не унижу…

Это отрицание той философской системы, которую разделял Лермонтов в студенческую пору. Она еще в «Вадиме», которого Лермонтов писал в гвардейской школе в 1838 г., выражена им с полным признанием ее истинности. «Что такое величайшее добро и зло? два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга». Но приведенная строфа, особенно последние две строки, говорит о том, что теперь жизненные, моральные вопросы Лермонтов решает не отвлеченным философским путем, а по своему непосредственному нравственному чутью. В черновом варианте юнкерской тетради эта мысль еще проще и с большей юношескою непосредственностью выражена:

Благодеяний во зле мирском не вижу;

И попросту люблю, кто сердцем чист,

И хитрости и злобу ненавижу.

Этот вывод, к которому пришел Лермонтов в период отрицания и пересмотра прежнего мировоззрения, послужил основой в создании образа Максима Максимовича. Но он обобщил эту мысль иначе: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимович человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ». Едва ли Лермонтов, давши в 1839 г. такой художественный образ человека «чистого сердцем», стал бы повторять мысль еще и в краткой и упрощенной формулировке. Пересмотр всех прежних сомнений в 1939 году был для Лермонтова далеко позади.