«Безумный по всему…»

В благоустроенный покой фамусовского дома Чацкий ворвался как ветер. Но его бурные чувства, громкий и неудержимый смех, искренняя нежность и пылкое негодование неуместны здесь. В доме, где все построено на притворстве и обмане, где дочь прячет свои отношения с Молчал иным от отца, а отец свои «шалости» с Лизой от дочери, искренность Чацкого «незваная гостья». В доме, где смиренное безмолвие Молчалина почитается добродетелью, красноречие Чацкого выглядит дерзким.

В доме, где все расписано по календарю, порывистость Чацкого сулит ему лишь неприятные неожиданности. В обществе, «где тот и славится, чья чаще гнулась шея», независимость Чацкого делает его «опасным человеком». Раболепие не уживается с вольностью, а Чацкий «властей не признает», так же как не признает чинов и богатства «отцов отечества», которые «грабительством богаты». И потому в доме Фамусова Чацкий встречен холодно и неприязненно, потому его «дичатся, как чужого». Но зачем он здесь?

Зачем он терпит холодность Софьи, ее колкости, поучения и сожаления Фамусова, спесь и остроты Скалозуба? Ведь Чацкий знает, что «к свободной жизни их вражда непримирима». Он почти предсказывает свою судьбу в монологе II действия: Теперь пускай из нас один, Из молодых людей, найдется — враг исканий, Не требуя ни мест, ни повышенья в чин, В науки он вперит ум, алчущий познаний; Или в душе его сам Бог возбудит жар К искусствам творческим, высоким и прекрасным, — Они тотчас: разбой! пожар! И прослывет у них мечтателем! опасным!

Чацкий превосходно понимает свою несовместимость с миром Фамусовых и молчалиных. Его афоризмы резки и тверды: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»; «Дома новы, но предрассудки стары, порадуйтесь, не истребят ни годы их, ни моды, ни пожары». Эти отточенные реплики Чацкого как бы очерчивают границу между ним и «веком минувшим», но не отжившим еще, не умершим. Что же заставляет Чацкого самого переступить эту границу, посещать дом, где ему не рады?

Любовь к Софье. Чацкий — человек пылких, но не быстротечных чувств. Уехавши влюбленным, он возвращается с чувствами, усиленными разлукой. Его признания трепетны и стремительны, и он пытается отбросить все очевидные возражения. У Чацкого, по его собственному признанию, «ум с сердцем не в ладу».

И здесь Чацкий прав: ум подсказывает ему необходимость разрыва с домом Фамусова, а сердце не может отказаться от любви. И потому Чацкий, уже слыша, как Софья защищает Молчалина, уже видя, как волнует Софью его падение с лошади, все-таки хочет еще и еще раз убедиться в обратном тому, что он видит. Однако не только чувства, которые «надежду придают», но и благородный ум Чацкого не может смириться с привязанностью Софьи к Молчалину.

Чацкий не может понять, как можно любить ничтожество, и в надвигающихся перед балом сумерках он расспрашивает Софью и пытается открыть для себя заново Молчалина. А может быть, Молчалив имеет скрытые достоинства? Искренняя, грустная и взволнованная интонация Чацкого в диалоге с Софьей сталкивается с ее ироническими холодными словами . Но почему же Софья чуть погодя переходит к откровенности, пусть очень осторожной, но искренней? Ее, вероятно, вынуждает к этому горестный порыв Чацкого: И я чего хочу, когда все решено?

Мне в петлю лезть, а ей смешно. Тогда-то Софья и отважилась сказать «истины два слова». Оказывается, что прежде всего ее отталкивает «особенностей бездна», его непохожесть на других. Это признание удивляет Чацкого, удивляет настолько, что он забывает об осторожности: Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож; Молчалин, например…

И стоило прозвучать этому имени в устах Чацкого, как Софья опять замкнулась, захотела перевести разговор. Чацкий ощущает пропасть между своими чувствами и понятиями и происходящим на его глазах сближением Молчалина с Софьей. И поэтому он чувствует себя на грани катастрофы. Чацкий первый произносит слова о сумасшествии! Но вас он стоит ли? вот вам один вопрос.

Чтоб равнодушнее мне понести утрату… Мне дайте убедиться в том: потом От сумасшествия могу я остеречься; Пущусь подалее простыть, охолодеть, Не думать о любви… Итак, любовь к Софье приводит Чацкого на грань безумия, так как нельзя сохранить одновременно это чувство и весь строй своих представлений о жизни. Софья про себя в ответ на это искреннее признание Чацкого замечает: «Вот нехотя с ума свела!» Однако, желая образумить Чацкого, она перечисляет такие достоинства Молчалина, которые заставят Чацкого сказать: «Шалит, она его не любит».

И в самом деле, как Чацкий может в добродетелях числить то, что Молчалин «безмолвием обезоружит» Фамусова, «от старичков не ступит за порог… с ними целый день засядет, рад не рад, играет…». И в конце разговора поэтому любовь Софьи к Молчалину остается для Чацкого «загадкой». Появление Молчалина заставляет Чацкого раздумывать о том, «какою ворожбой умел к ней в сердце влезть» этот услужливый человек, который «всегда на цыпочках и не богат словами».

Однако под напором вопросов Чацкого Молчалин разговорился, разговорился настолько, что обнаружил свои принципы жизни, среди которых на первом месте «умеренность и аккуратность», и далее: «ведь надобно ж зависеть от других». Грустную иронию Чацкого Молчалин принимает за досаду неудачника и начинает открывать ему «пути спасения». Чацкого раздражает этот снисходительный его тон, он становится резким и противопоставляет смирению Молчалина, самой удобной в барской Москве форме продвижения к «почестям и знатности», свою программу независимости, свободы и искренности: «Зачем же мнения чужие только святы?», «Я глупостей не чтец», «Когда в делах — я от веселья прячусь, когда дурачиться — дурачусь». В этом столкновении с Молчалиным слышится уже предвестие расхождения Чацкого со всей фамусовской Москвой, ее идолами: Татьяной Юрьевной, Фомой Фомичом…

Но Чацкий пока озабочен загадками любви, и откровенность Молчалина заставляет его сделать вывод, обратный реальному: С такими чувствами, с такой душою Любим!.. Обманщица смеялась надо мною! Софья раздражена: Чацкий в мимолетной встрече с ней на бале успел оскорбить Молчалина, сказав даже: «В нем Загорецкий не умрет!..» Софья пыталась остановить эту ироническую тираду, боясь, как бы слова Чацкого не были услышаны и разнесены любопытствующими и скучающими гостями на бале в их доме. Но Чацкого остановить нельзя. Теперь, после разговора с Молчалиным, он знает, как сильно отличается истинное лицо Молчалина от героя Софьиных мечтаний.

И Чацкий пытается ей об этом сказать, хотя она не хочет знать истины. Гнев Софьи обращается на Чацкого: Ах! Этот человек всегда Причиной мне ужасного расстройства! Унизить рад, кольнуть; завистлив, горд и зол!

А в разговоре с господином N она невольно роняет: «Он не в своем уме». Ей так легче, ей приятнее объяснить язвительность Чацкого безумием любви, о котором он сам говорил ей. Обмолвившись случайно, Софья сначала испугалась своего признанья: «Не то, чтобы совсем», — «помолчавши», говорит она потрясенному скандальной новостью.

Но видя, что «готов он верить», Софья «смотрит на него пристально» и подтверждает свои как будто случайно вырвавшиеся слова. Ее предательство — обдуманная месть: А, Чацкий! Любите вы всех в шуты рядить, Угодно ль на себе примерить? И слух о сумасшествии Чацкого начинает распространяться с поразительной быстротой. Но радостнее всех принимает эту весть Фамусов: О чем?

О Чацком, что ли? Чего сомнительно? Я первый, я открыл! Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет! Но вот уже о сумасшествии Чацкого всем известно.

Сообщать больше некому, удивить этим уже нельзя, да и все убеждены твердо: «Безумный по всему». Тогда начинается обсуждение того, почему Чацкий «в его лета с ума спрыгнул». Фамусов указывает на наследственность: По матери пошел: по Анне Алексевне; Покойница с ума сходила восемь раз. Хлестова начинает мотив, оказавшийся близким всем: Чай, пил не по летам…

Шампанское стаканами тянул. Ее поддерживают: Бутылками-с, и пребольшими. Нет-с, бочками сороковыми. Но очень скоро такая причина показалась слишком невинной. И вслед за смешными пересудами выявляется главная причина: Ученье — вот чума, ученость — вот причина, Что нынче, пуще, чем когда, Безумных развелось людей, и дел, и мнений — так Фамусов доводит раздражение, которое томило всех, до полной откровенности.

Появление Чацкого приводит всех в трепет. Клеветники сами испугались своей выдумки. Это особенно нелепо потому, что Чацкий подавлен всем, что он видел и слышал: Да, мочи нет, мильон терзаний, Груди от дружеских тисков, Ногам от шарканья, ушам от восклицаний, А пуще голове от всяких пустяков. Душа здесь у меня каким-то горем сжата, И в многолюдстве я потерян, сам не свой. Нет! Недоволен я Москвой.

Чацкий возмущен духом «пустого, рабского, слепого подражанья», и этот монолог — единственная во время бала речь, где говорится о вещах высоких и значительных. Чацкий занят этими серьезными вещами настолько, что не замечает, что его объявили сумасшедшим. В конце III действия Грибоедов ремаркой подчеркивает, как сценически откровенно стало одиночество Чацкого: «Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам».

Это уже итог. Чацкий еще долго в сенях фамусовского дома будет прощаться с прошлым, слушать вздор Репетилова, отрезвится позором Софьи, но путь — «Вон из Москвы!» — указан ему уже здесь.