Большой барин

Накануне войны с Наполеоном, еще той, 1807 года, в Москве стали формировать ополчение, и для участия в этом деле в город съехались многие тогдашние богатые и влиятельные люди. Этот съезд богачей взвинтил цены, оживил светскую жизнь Москвы и породил большую карточную игру. В иных московских домах играли каждый день, и случалось, на зеленое сукно швырялись целые состояния.

Большая игра шла в доме у князя У — банк держал хозяин дома с несколькими товарищами. В один из вечеров, когда метал сам князь, он, в очередной раз стасовав колоду, предложил делать ставки и, приметив, что один из гостей задремал, сидя на стуле в сторонке от игроков, столпившихся у игорного стола, окликнул его:

— Лев Дмитриевич, а вы желаете ли поставить карты?

Спавший очнулся, огляделся по сторонам, ему кто-то шепотом подсказал, что банкомет предлагает сыграть, и он немедленно встал, нетвердым шагом подошел к столу, схватил первую попавшуюся карту, поставил ее «втемную» и сказал, обращаясь к банкомету:

— Бейте, пятьдесят тысяч рублей!

Банкомет, смущенный внушительностью суммы, положил карты на стол, подозвал своих товарищей, вместе с ним державших банк, и стал с ними советоваться. Один из участников совещания, князь Ш, постановил: «Почему же и не бить? Карта глупа, а не убивши — не убьешь!» Тогда, ободренный этими словами, У снова взял карты и стал задавать.

Оказалось, что сонный гость поставил даму, и банкомет «убил» ее. Все вокруг охнули и зашептались, обсуждая такой огромный проигрыш, но сам проигравший и бровью не повел. Он потребовал продолжить, коротко приказав:

— Тасуйте карты, я сниму сам!

Снова банкомет посоветовался с товарищами, стасовал, дал снять и прокинул… Дальнейшее очевидец описывал так: «…Фоска шла по 50 тысяч, и по втором абцуге игрок добавил 50 тысяч мазу, у банкомета затряслись руки, и он жалостливо взглянул на князя Ш, который, усмехнувшись, сказал ему: «Ну что же, знай свое — мечи и бей!», банкомет повиновался, и через несколько абцугов поставленная трефовая десятка была им побита». Вокруг бесшабашного игрока засуетились его приятели, шепча в ухо: «Не бросить ли?

Ведь явно не везет сегодня». Но тот и слушать их не пожелал! Велев распечатать свежую колоду, он выхватил из ее середины червонную двойку и, ставя ее, сказал, словно гвоздь вбил в стол:

— Полтораста!

Банкомет помертвел, и минуты на две игра прервалась — князь У не в силах был сдавать, и снова ему на выручку пришел князь Ш, про которого говаривали, что он «искусен пользоваться благосклонностью фортуны». Обращаясь к У, он сказал:

— Чего испугался? Не свои бьешь!

Князь У снова метал, и долго не выходила поставленная карта, и все присутствующие остановились в каком-то необыкновенно томительном ожидании, устремив взоры на роковую карту, одиноко белевшую на столе, потому что все остальные бросили играть. Червонная двойка в тот раз пала направо, и все бывшие в комнате ухнули разом — опять банк выиграл! Но проигравший и в тот момент не изменил себе, словно бы ничего и не случилось, он отошел от стола, взял шляпу и сказал хозяевам:

— До завтра, господа! Утро вечера мудренее!

Он удалился, исполненный достоинства, в сопровождении огромной свиты, прибывшей вместе с ним в особняк князя У.

Этот экстравагантный картежник был Лев Дмитриевич Измайлов, предводитель рязанского дворянства, помещик, владевший богатейшими усадьбами в Тульской и Рязанской губерниях.

Измайлова можно было бы назвать «соединеньем всех пороков крепостничества». Его фигура была столь вызывающа даже по тем видавшим многое временам, что Лев Дмитриевич сподобился быть увековеченным в произведениях сразу нескольких классиков отечественной литературы. Пушкин, Грибоедов, Мельников-Печерский сделали его персонажами своих произведений. И каких произведений, господа!

Исследователи творчества Пушкина считают, что в большей части своей Кирила Петрович Троекуров, персонаж из пушкинского романа «Дубровский», и есть Лев Дмитриевич во всей своей красе. Александр Сергеевич слыхивал о нем от своих московских знакомых, да и не слышать о нем мог только глухой. Лев Измайлов в своих поместьях содержал зверинцы с дикими хищниками, которыми любил пугать гостей.

Имелся у него свой «гарем» — три десятка красивых крестьянских девок, служивших «барским утехам», жили в отдельном флигеле, доступ в который был ограничен кругом доверенных слуг. Часть этого «гарема» он не стеснялся привозить с собою в Москву, когда приезжал туда на зиму из деревни. Из своих крепостных Измайлов набирал личную собственную гвардию: псарей и «казаков». Барин содержал громадную псовую охоту, обожал звериную травлю, кулачные бои, вообще «молодчество», а также злые шутки, которые щедро порождал его незаурядный, но развращенный вседозволенностью ум.

Его сослуживец по полку, поэт И. М. Долгоруков, об Измайлове отзывался так: «…Он был до бешенства запальчив и никому не хотел покоряться, своевольничал чрезвычайно и, будучи богат, имея знатных протекторов, не боялся никого».

Куда более суров в своей оценке Измайлова был другой поэт.

Тот Нестор негодяев знатных, Толпою окруженный слуг; Усердствуя, они в часы вина и драки И честь, и жизнь его не раз спасали: вдруг На них он выменял борзые три собаки!!!

Считается, что Грибоедов в своем «Горе от ума» говорил об одной из сделок Измайлова, относившегося к своим крепостным чаще хуже, чем к породистой скотине. Грибоедов мог слышать об этом барине, бывая в гостях у своего приятеля С. Н. Бегичева, поместье которого в Епифаньевском уезде было неподалеку от владений Измайлова.

Сельская штаб-квартира его помещалась в поместье Хитровщино, где, кстати сказать, находился и «заветный флигелек с девицами». Вся округа буквально стонала от такого соседства: выезжая на охоту со своей сворой в шестьсот семьдесят псов и многими всадниками, он травил зверей, не разбирая мест, и часто вытаптывал посевы соседей. С теми, кто смел спорить с ним и высказывать претензии, мог «расправиться по-свойски», поскольку никаких властей над собой не признавал. Обороняясь от набегов «соседушки», князья Вадбольские, например, выстроили на границе своих имений специальную деревеньку — Барьма, на краю которой была поставлена чугунная пушка, направленная в сторону Хитровщина.

Барьма играла роль заставы, а пушка — оружия, при помощи которого сдерживались порывы измайловского своеволия. Все его соседи дух переводили, только когда Лев Дмитриевич уезжал на зиму в Москву, а уж с весны по осень так и жили — «настороже».

Кроме попадания в произведения двух великих поэтов Лев Дмитриевич послужил и прототипом для одного из персонажей повести Мельникова-Печерского «Старые годы». Да и вообще, ежели кто брался писать про «старые годы» в XIX веке, то непременно вспоминал об этом барине.

Меньше писали о его военной карьере, а если пишут, то как-то куце: де, несмотря на свой скверный нрав и ужасные манеры, он был храбрым воином. Непременно указывается во всех его биографиях, что, родившись в 1763 году, он шести лет от роду был записан в состав лейб-гвардейского Семеновского полка и офицерский чин получил в девятнадцать лет, «ни разу не быв в строю». Но вот почти никогда не поминают, что во время русско-шведской войны он сражался столь храбро, что был награжден орденом Святого Георгия 4-го класса, а такие награды «за просто так» не давали никому.

В списке георгиевских кавалеров он значится под № 378, и там же указано, что награжден был 27 мая 1790 года «Измайлов Лев Дмитриевич — капитан лейб-гвардии Семеновского полка, во уважение за усердную службу его при шведском наступлении 24 мая на Саивтайпольский пост, когда отличным мужеством ободрил подчиненных и поспешествовал к получению победы».

Карьера Измайлова текла гладко при правлении императрицы Екатерины Великой, но после ее смерти все изменилось. Лев Дмитриевич принадлежал к придворной партии братьев Зубовых, последних любимцев императрицы, а после воцарения Павла I на его патронов начались гонения, так что и он вынужден был выйти в отставку. Потом, при Александре I, его снова позвали служить, но почти тотчас же и отставили, потому что Лев Дмитриевич, совсем уж потеряв стыд и совесть, «перегнул палку» в своих выходках, вызвав протест в самых безропотных своих рабах: во время очередного «набора девок во флигель» в одной из деревень его посланцев крестьяне побили и прогнали, после чего разгневанный барин в эту деревню нагрянул со своей личной гвардией, «казаками и псарями», для проведения карательной экспедиции, закончившейся несколькими увечьями и смертями.

Слухи об этой «экзекуции» и ее первопричине дошли до самого императора, и по этому поводу на имя тульского губернатора Иванова последовал рескрипт, в котором было сказано: «До сведения моего дошло, что отставной генерал-майор Лев Измайлов, ведя распутную и всем порокам отверстую жизнь, приносит любострастию своему самые постыдные и для крестьян утеснительные жертвы. Я поручаю вам о справедливости этих слухов разведать без огласки и мне с достоверностью донести…» Связи у Измайлова были громадные, все местные чиновники его трепетали, а потому дело его шло ни шатко ни валко, однако службу Измайлову пришлось оставить и даже на время перебраться в рязанские поместья.

Здесь, среди прочих, Льву Дмитриевичу принадлежало богатейшее село Дединово, доставшееся ему по наследству от дяди, Михаила Львовича Измайлова, екатерининского вельможи и участника «дел» при ее воцарении, умершего в 1797 году. Лев Дмитриевич отстроил усадьбу в Дединове, основал различные заводы, обычные для выработки «домашним способом» всего необходимого для дома и выгодной продажи излишков. Соорудил он также и домашнюю тюрьму и жил по прежнему своему обыкновению. Впрочем, в Дединове он бывал лишь изредка, наездами, поскольку в январе 1802 года Лев Дмитриевич был избран предводителем рязанского дворянства.

На этом посту он проявил немало ума и распорядительности, формируя в 1806 году местное ополчение, и когда летом следующего года нагрянул в Москву, его «прежняя история» уже и не вспоминалась.

Вечно окруженный толпой подобострастных прихлебателей и «друзей», как некогда римский патриций в толпе «клиентов», он кочевал из собрания в собрание, с обеда на бал, из театра на праздник, всюду производя фурор и выкидывая свои обычные «номера». В Дом князя У в тот вечер, когда состоялся его чудовищный проигрыш, Лев Дмитриевич с сопровождавшей его компанией приволокся после какого-то званого обеда, находясь в состоянии, как говорится, «еле можаху». «Притомившегося» Льва Дмитриевича устроили на мягком стуле, он и задремал, а его клевреты сами стали играть и позабыли о нем. Из объятий Морфея Измайлова вырвал призыв банкомета, и он, по зову взбалмошной натуры, толком еще даже не проснувшись, сразу поставил на карту пятьдесят тысяч, завертев всю эту кутерьму.

После его ухода держатели банка устроили совещание, долго решая: играть им или не играть с Измайловым на следующий день? Зная его характер, они ни чуточки не сомневались в том, что он явится, чтобы взять реванш. Большинством голосов постановили так: метать банк до миллиона, но проигрывать не боле того, что выиграли у него в этот вечер.

Утро следующего дня Измайлов начал с очередной эскапады. В тот день должны были состояться скачки на Донском поле, где был двухверстный скаковой круг, на котором проводились «конские испытания». Эти соревнования патронировал сам граф Алексей Орлов-Чесменский, прививавший полезную английскую затею на русской почве: именно скачки являются основой селекции чистокровных лошадей, а этому благородному занятию граф посвящал все свои досуги. Один из жеребцов по кличке Красик, принадлежавший родственнику графа Орлова Лопухину, восхищал в тот сезон знатоков и лошадиных «охотников». Красавца берегли, показывая далеко не всем.

Его выездкой занимался известнейший лошадник купец Бурмин, и, как шептались по Москве, Лопухины не соглашались продать Красика менее чем за 6 тысяч рублей. И вот, явившись утром на скачки, Измайлов купил Красика за… 7 тысяч, расплатившись тут же, чтобы никто не мог подумать, что он «на мели» после чудовищного проигрыша.

Совершив эту «негоцию», Лев Дмитриевич после обеда отправился к У играть. Но прежде чем сделать первую ставку, он долго не вступал в игру, наблюдая за тем, как ставят другие, казалось даже, что он не решается играть. Но наконец спросил карту и он, поставив две карты сряду, по 75 тысяч каждая.

Банкомет в этот раз метал уже более уверенно. Обе карты, поставленные Измайловым, выиграли ему! Но тот, так же как и при вчерашнем проигрыше, ничем не выдав своих чувств, спокойно загнул их и сказал: «На следующую талию!» Князь У стасовал и стал метать. Далее дадим слово человеку, присутствовавшему при игре: «Измайлов поставил две новые карты и, не заглянув в них, поставил «мирандолем».

По второму абцугу он вскрыл одну карту — оказалась десятка, которая выиграла ему «соника». Он, перевернув ее, произнес: «По прокидке» — и вскрыл другую карту, которая тоже оказалась десяткой, следовательно, тоже выигравшей! Он перегнул ее и положил на первую, при этом был очень спокоен, будто речь шла о десяти рублях, а не о принадлежавшем ему Дединове, с которым, по условию, ему бы пришлось расстаться. У князя У тряслись руки: карты были поставлены «мирандолем» — отступиться не было возможности.

Он стал метать, и после нескольких абцугов… десятка Измайлова опять выиграла. Банкомет бросил карты и встал из-за стола, а Измайлов прехладнокровно предложил ему загнуть «еще один мирандоль», но тот не согласился.

— Ну, нет так нет! — сказал Измайлов.

Распрощавшись, он тотчас уехал к себе домой, где его ждали гости, приглашенные для праздника, устраиваемого по поводу покупки Красика, и цыгане с шампанским и песнями».

Во время войны 1812 года Измайлов снова командовал ополчением, делая это очень разумно и талантливо. Не считаясь с расходами, держал за свой счет наготове сто пятьдесят троек — по тем временам самое мобильное средство передвижения в армии. Он помог экипироваться должным образом многим дворянам, вступившим в ополчение; в ходе войны, как тогда говорили, «держал открытый стол», то есть кормил своих офицеров-ополченцев, ежедневно оплачивая расходы из собственного кармана. Дисциплина в его отрядах была высочайшая: зная его норов, доводить командира «до греха» никто не рисковал. Вместе с армией его ополчение участвовало в заграничных походах, сражалось и осаждало крепости, побывав, в частности, под Гамбургом.

Такие его отличия вновь сделали ведение следствия против него невозможным, и о самом деле стали забывать.

Шли годы. Лев Дмитриевич постарел, сделался еще более капризен и еще хуже стал ладить с соседями и местными рязанскими и тульскими губернскими чиновниками, над которыми просто издевался: то приказывал запрягать их в сани, то высечь, то лишал должности неугодных. Он опять мучил крестьян зазря — скажем, наказывал телесно за то, что у него просили дозволения вступить в брак.

К тому же следы былых утех во флигеле — деточки незаконнорожденные — «войдя в возраст», стали требовать своих прав, и к концу 20-х годов XIX века жалобы на Измайлова пошли в Петербург буквально косяком. Силы у прежнего буяна были уже не те, многие покровители оставили уж земную суету, а новые сильные мира сего не так его и боялись, а потому следствие по «измайловскому делу» возобновили, и над Львом Дмитриевичем была учреждена опека. Так, состоя под следствием, он и помер в 1834 году, и был похоронен в Дединове, том самом, которое чуть было не проиграл в 1807 году, поставив на кон в доме князя У.

Пояснение

При игре в «банк» используются две колоды, по 52 листа. Из первой выбирают карты, на которые ставят, а из второй банкомет мечет карты, покуда не выйдет та, на которую поставили.

Карточные термины

Абцуг — в игре каждая пара карт при метании направо и налево; при игре в «банк» ставили «на карту», а потом банкомет начинал сдавать, раскладывая карты направо и налево; если ставленная карта ложилась налево, она побеждала, если направо — проигрывала, и соответственно выигрывал «банк».

Дать маза — при игре в «банк» означает повышение ставки.

Мирандоль — карточный термин, означающий автоматическое удвоение ставки при выигрыше двух карт, то есть «поставить мирандолем» означает, в случае выигрыша, удвоить ставку на те же карты.

Соника — карточный термин при игре в «банк», означает выигрыш с первого раза.

Талия — при игре в «банк» — один промет всей колоды до конца или срыва банка.

Фоска — ничтожная по игре карта.