Да будет Русь в гражданском и в нравственном мире первою державою во вселенной

Идея народности литературы у революционных романтиков была выражением их патриотизма. Бестужев с чувством законного удовлетворения отмечает, «что мало-помалу Европа сквозь тусклые переводы начинает распознавать нашу словесность». Мотивы патриотизма и национального достоинства как обоснование лозунга народности литературы звучат и у Кюхельбекера: «Да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной!»

Если борьба за национальную независимость отечественной литературы была выражением в области искусства борьбы за национальную независимость родной страны, то по мере обострения классовых противоречий после завершения Отечественной войны 1812 г., по мере определения политических идей будущих декабристов борьба за народность литературы приобретает все более ясный общественно-политический смысл. Народ, проявивший высокое национальное самосознание и героический патриотизм в освободительной войне, должен иметь и свое национальное искусство. Если поэты элегического, романтизма поставили в центр своих художественных интересов человеческую личность, то представители гражданского романтизма устремили свое внимание к коллективной «личности» нации. Они выдвинули задачу — понять и отразить в искусстве индивидуальность народа. Право нации на свое собственное искусство связывается с правом народа на освобождение. Идея связи свободы литературной и политической проводится в статье Рылеева «Несколько мыслей о поэзии». Автор отвергает формы «классической» драматургии, в частности три единства, как связанные с общественным строем древности: «Формы древней драмы, точно как формы древних республик, нам не впору». Литературное развитие связано с развитием политическим: «Многолюдность и неизмеримость государств новых, степень просвещения народов, дух времени — словом, все физические и нравственные обстоятельства нового мира определяют и в политике и в поэзии поприще более обширное».

Но романтическое понимание народности литературы было социально-исторически ограниченным. Романтики, даже революционно настроенные, не осознали в должной мере того, что народные массы являются движущей силой истории и что национальная культура уходит своими корнями в эти народные массы. Отсюда и в понятие народности литературы они вкладывали прежде всего значение национальной независимости, оригинальности отечественной литературы, не раскрывая в достаточной степени того, что национальное своеобразие искусства имеет демократические основы.

Основной вопрос эстетики — об отношении искусства к действительности — декабристы решали как романтики. Для Кюхельбекера «мир поэзии не есть мир существенный», т. е. существующий, реальный. «Вернейшим признаком души поэтической» он признает «страсть к высокому и прекрасному». Это совпадает с известным суждением Бестужева об основной тенденции искусства переживаемой эпохи: «Воображение, недовольное сущностию, алчет вымыслов». Романтические взгляды Бестужев сохранил и после 1825 г. В путевых очерках «Путь до города Кубы» (1836) Бестужев подчеркнул субъективность своего творчества как писателя-романтика: «Если кто воображает по моим очеркам познакомиться с Кавказом, а не со мною, тот горько ошибается». В статье «О романтизме» (1833, опубл. 1839) он сохранил типично романтическое определение поэзии: «Поэзия, объемля всю природу, не подражает ей, но только ее средствами облекает идеалы своего оригинального, творческого духа».

Разделяемые декабристами принципы романтизма определили их скептическое отношение к новому направлению пушкинского творчества, проявившемуся в первых главах «Евгения Онегина». Обыденность содержания реалистического романа в стихах казалась им не соответствующей высокому назначению поэзии, а герой романа, по мнению Бестужева (письмо Пушкину от 9 марта 1825 г.), не поставлен «в контраст со светом», что дало бы автору возможность глубже проникнуть своим критическим взором в светское общество и ярче выразить свои положительные стремления — то, что «колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце». Рылеев готов был «до второго пришествия» спорить с Пушкиным о том, что «Евгений Онегин» ниже «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника» (письмо Пушкину от 10 марта 1825 г.).

Однако от декабристской концепции романтизма как свободной, национально-самобытной, отвечающей современным общественным запросам поэзии открывался путь к реалистической эстетике. Тенденции реализма намечаются в литературных взглядах декабристов, особенно Бестужева, крупнейшего русского критика до В. Г. Белинского. Так, Д. И. Фонвизина он ценит за то, что «его критические творения будут драгоценными для потомства, как съемок (Гас 81гш1е) нравов того времени». В статье о романе Н. А. Полевого «Клятва при гробе Господнем», напечатанном в 1833 г., за год до «Литературных мечтаний» Белинского, Бестужев наряду с романтическими суждениями выражает идеи, характерные для реализма. Он признает истину главным условием поэзии, говорит о влиянии действительности на искусство. Критик прослеживает развитие русского исторического романа под углом зрения его верности истории, выдвигая требование: «Пусть не залетают настоящие мысли в минувшее, и старина говорит языком, ей приличным, но не мертвым». Заканчивая статью, Бестужев призывает благодарить тех писателей, которые «воспроизводят мать-отчизну точь-в-точь, как она была, как она жила!» Близкие этому мысли мы встречаем и у других декабристов. Так, Кюхельбекер не находит жизненной правды в драматургических характерах Шиллера, противопоставляя им героев Шекспира.

В реалистических тенденциях своей эстетики декабристы сближались с Пушкиным. Общность идейно-политических позиций давала для этого достаточные основания. Однако эстетические взгляды Пушкина были шире и глубже теорий романтиков, что с течением времени обнаруживалось все больше и больше.

Заметная роль в разработке и популяризации литературно-эстетических принципов романтизма принадлежит видному литературному критику П. А. Вяземскому. Толчком к широкому обсуждению вопросов нового литературного направления послужили «южные» поэмы Пушкина.