Долгий сон Батюшкова

И З утопающего в яблоневом цвету Симферополя 21 апреля 1823 года выехала, держа путь на север, добротная карета с темными, наглухо задернутыми шторами. Принадлежала она таврическому губернатору Н. И. Петровскому, однако губернатора в ней не было. Вместо него в карете находились: доктор Ланг, специалист по психическим болезням, два дюжих санитара, а между ними — маленький щуплый человечек со свежим шрамом на горле.

Это был почетный библиотекарь Императорской публичной библиотеки Константин Батюшков.

Звание почетного библиотекаря считалось в те времена весьма престижным и присваивалось за исключительные заслуги. Таковыми были признаны литературные работы Батюшкова, в особенности его снискавшие всеобщее одобрение «Опыты в стихах и прозе». Жалованья, правда, почетному библиотекарю не полагалось , но открывался путь к службе, и скоро поэт ее получил, причем службу в милой его сердцу Италии, на родине великого Тассо, которого он давно и самозабвенно переводил.

Но вот беда: солнечная Италия если и развеяла хандру русского поэта, то ненадолго. Скоро он заскучал, выпросил отпуск, вернулся в Россию, исчез куда-то и объявился нежданно-негаданно в Симферополе. Здесь он кое-как промыкался зиму и в первый же весенний день перерезал себе горло.

К счастью, рана оказалась не смертельной: безумца спасли. Едва оправившись, он хотел выпрыгнуть из окна , пытался бежать , требовал, чтобы ему вернули отнятую шпагу .

«Я не в силах ни утешить его, ни предотвратить неминуемое несчастье», — совершенно растерявшись, доносит таврический губернатор министру иностранных дел Карлу Васильевичу Нессельроде, в ведении которого числился каникулярный дипломат. А спустя день отправил бедолагу в Петербург в той самой карете с темными шторами.

Но то был еще не полный крах. До окончательного помутнения рассудка и окончательного диагноза, который вынесет консилиум немецких врачей, пришедших к выводу, что болезнь неизлечима, еще добрых четыре года. Пока же поэт много времени проводит с друзьями и при этом нередко выказывает прежнюю ясность ума.

«Все, что он говорил со мною, не показывает сумасшествия, — с удовлетворением и надеждой констатирует Жуковский. Однако прибавляет: — Если, конечно, не коснешься главного: его любви, друзей, правительства».

С друзьями ясно: как и прежде, принимает близко к сердцу все их удачи и неудачи; ясно с правительством, которое олицетворяет для него, прежде всего, придирчивый граф Нессельроде ; но вот любовь, поставленная Жуковским по силе воздействия на первое место… Что здесь имеется в виду?

Любовная лирика Батюшкова напряженна, драматична и носит характер явно адресный: не стихи о любви вообще, а о любви к конкретной женщине. Вот только имя таковой удается раскрыть далеко не всегда. Лишь один женский силуэт сияет в сумрачной биографии поэта отчетливо и ярко. Это — Анна Фурман, прекрасная Аннета, кружившая голову многим петербургским львам, хотя ни ветреницей, ни кокеткой не была.

Напротив, отличалась скромностью и тихим нравом, не столько, возможно, прирожденным, сколько сформированным жизнью.

Рано лишившись матери , у бабушки воспитывалась, но бабушка тоже скоро умерла, и тогда ее взяла к себе старая бабушкина подруга Елизавета Марковна Оленина, походя — и не без язвительности — упомянутая Пушкиным в черновых набросках к «Евгению Онегину». Так сирота попала в один из самых блестящих петербургских домов, центр интеллектуальной жизни тогдашней российской столицы. Здесь-то она и познакомилась с Батюшковым. Двадцатилетняя Аннета увидела перед собой человека «чрезвычайно приятной наружности, — как отметил один наблюдательный современник. — Глаза у него были чудного голубого цвета, волосы курчавы, губы довольно большие, сладострастные. Он всегда отлично одевался, любил даже рядиться и был педант в отношениях моды.

Говорил он прекрасно, благозвучно и был чрезвычайно остроумен».

Сам он себя видел несколько иначе. «Лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень, маратель стихов… который любит друзей своих, влюбляется от скуки».

От скуки? И в красавицу Аннету тоже?

В 1955 году, ровно через сто лет после смерти Батюшкова, один дотошный исследователь его творчества обнаружил в необъятных хранилищах Пушкинского Дома записную книжку того, чью скорбную дату отмечала в тот год вся Россия. Было на этих ветхих страницах и о любви.

«Любовь может быть в голове, в сердце, в крови. Головная всех опаснее и всех холоднее. Это любовь мечтателей, стихотворцев и сумасшедших».

Сумасшедшим Батюшков тогда еще не был , но мечтателем и стихотворцем был в полной мере. К тому же чувствуется, что предмет, о котором ведется речь, он знает не понаслышке. Сердечная любовь, убежден он, не столь опасна, как головная; та, что в крови, — это, по его мнению, любовь чуть ли не опереточная, истинная же «должна быть и в голове, и в сердце, и в крови. — Затем прибавляет, не в силах сдержаться: — Вот блаженство! Вот ад!»

И Менно такое чувство внушила ему Аннета. Именно это — блаженство и ад — испытал он благодаря ей.

В твоем присутствии страдания и муки Я сердцем новые познал.

Так напишет он позже, обращаясь к Анне Фурман, — напишет, но не опубликует, оставит в рукописи.

Анне Федоровне посвящено множество поэтических строк Батюшкова, большинство из них вошло в его главную книгу «Опыты в стихах и прозе», но кое-что, быть может, самое сокровенное, осталось за ее пределами.

«…Чтоб я влюбился, — признавался автор «Опытов…» — надобны две вещи — или очарование кокетки, или нечто божественное».

Или — или… Что именно имело место, когда поэт объявился в доме Олениных и увидел расцветшую Аннету, нетрудно догадаться. Одно несомненно: поэт влюбился «истинной любовью», и ему почудилось, что чувство, вспыхнувшее одновременно «и в голове, и в сердце, и в крови», зажгло в воспитаннице Олениных ответный огонь.

Из Петербурга он уехал с надеждой, и надежда эта не оставляла его долгие месяцы, пока молодой офицер сражался с наполеоновскими войсками под Лейпцигом, участвовал в осаде Парижа — «Я с именем твоим летел под знамя брани» — или, когда пушки смолкли, «прогуливался в тишине, весь занятый тобой». Вот уж действительно она все это время была его добрым гением…

«Мой гений» — название обращенных к Анне Фурман стихов, которые переложил на музыку Глинка и которые начинаются знаменитыми строчками:

О память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной…

Не в первый — и не в последний! — раз Батюшков, один из умнейших людей своего времени, отказывает в доверии рассудку, явно предчувствуя, что именно рассудок изменит ему — в отличие от сердца, доброта, чуткость и «ум» которого сохранятся даже в долгие годы болезни. Но мрак этот наступит еще не скоро. Пока он, вместе с другими победителями Наполеона, находится за границей, однако все его мысли — о предстоящем возвращении домой и встрече с Аннетой.

Не только о встрече. Не только… Еще и о том, что дальше будет, после.

Когда-то он написал сестре Александре, «что если бы невеста с тремя тысячами душ, прекрасная собой, умная, добрая, словом, ангел, согласилась выйти за меня замуж, то я, верно, бы не упустил… да где ее возьмешь?»

И вот такая нашлась. Разве что не в Москве, а в Петербурге и без трех тысяч душ. Первое не имело, разумеется, никакого значения, а второе…

Второе имело лишь в той мере, в какой он сам был беден.

Это, увы, мера большая. Сквозной мотив многочисленных батюшковских писем — жалобы на безденежье. Впрочем, в истории мировой литературы не так уж много писателей, которые не роптали б на материальные трудности.

А скольким проклятая нищета испортила жизнь, встала непреодолимой стеной между ними и их возлюбленными!

Однако убежденный пессимист Батюшков был в этом отношении не таким уж пессимистом. Скверно, конечно, когда человек беден, но, пишет он сестре, «если б еще могла извинить или заменить это взаимная страсть?»

Знак вопроса свидетельствует о неуверенности, но уже в следующей фразе заявляет твердо, что если таковая страсть будет ниспослана небом , то он, не задумываясь, предпочтет «женитьбу без состояния той, которая основана на расчетах». Словом, он сделал свой выбор, и потому возвращение на родину — а возвращается он морем, через Англию и Швецию — было окрашено в самый чудный из цветов: в цвет надежды.

Исполненный всегда единственно тобой, С какою радостью ступил на брег отчизны!

Эти строки не появились в первом издании «Опытов…», Батюшков опустил их. И хотя стихи называются «Воспоминания», воспоминания сии были неполными, о многом старался забыть и сердился, когда об этом — о том, что последовало после возвращения — напоминали другие.

Неужто ошибся, надеясь на «взаимную страсть»?

Ошибся… Нет, Аннета не любила другого, но… Но не любила и его.

Восхищалась, симпатизировала, жалела, но — не любила. На что, признавал он, у нее были свои резоны. И даже резоны эти, как он их себе представлял, однажды перечислил.

«Первый резон — мал ростом. 2-й — не довольно дороден. 3-й — рассеян.

4-й — слишком снисходителен».

Шестым резоном шло: «не чиновен, не знатен, не богат», а следующим, седьмым: «не женат», но это-то как раз было поправимо. Он прямо-таки мечтал, чтобы

Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой, Блаженством дней твоих и милыми очами, Признательность свою и счастье находить В речах, в улыбке, в каждом взоре.

Признательность была, было даже согласие стать его женой, уже собирались в Крым вместе , но вот счастья, какового он так жаждал видеть на дорогом лице и каковое одно только и придавало смысл всему, ибо быть счастливым в одиночку, от одного лишь сознания, что обладаешь любимым существом, — заветного счастья этого он в Аннете не обнаруживал. И вот тогда-то Батюшков, заметивший о себе однажды, что «вполовину чувствовать» не умеет, отказывается от возлюбленной. Навсегда!

От брачного отказывается союза.

«Я не должен жертвовать тем, что мне всего дороже, — растолковывает он тетушке свой поступок. — Я не стою ее, не могу сделать ее счастливою с моим характером и с маленьким состоянием».

И прибавляет — как заклинание, как последнее, исчерпывающее объяснение всему: «Не любить я не в силах». Ибо «ум не победит любви».

Но это уже не письмо тетушке, это уже стихи…

Ум «не победил», сломался в неравном поединке. Наступили мрак, беспамятство, растянувшийся на десятилетия сон, столь любезный сердцу поэта.

Я просыпаюсь, чтоб заснуть, И сплю, чтоб вечно просыпаться.

Это — последние стихи Батюшкова, он написал их за два года до смерти. И это — единственные стихи, созданные им за тридцать лет болезни.