Эпическая поэма в творчестве русских писателей

Эпическое «абсолютное прошлое» остается одним из пределов новой поэмы, хотя оно чаще выступает не в прямой, а в косвенной, символической форме — мифологически окрашенных «первых» («лучших») времен, героического (эпического) и «естественного» состояния мира, дорефлексивного («райского») бытия. Без учета этого наш жанр вообще не может быть понят. Но в нем не менее важен и другой временной полюс — незавершенное настоящее. Уже «восточные поэмы» Байрона и «южные поэмы» Пушкина изображают современные коллизии и современного героя, и установка на это сохраняется даже при акцентировании легендарного характера событий (в «Сказании о старом мореходе» Кольриджа, «Демоне» Лермонтова.

«Демон» особенно очевидно не прочитывается без соотнесения этих двух типов времени). То же наблюдается и в пространственной зоне построения образа: иерархическая (эпическая) вертикаль автор-герой не исчезает, но дополняется межличностной («романной») горизонталью (см.

Оба этих предела в отношениях повествователь-Петр и повествователь-Евгений в «Медном всаднике» Пушкина). В эпической поэме, как известно, отношение автора к герою выражалось в воспевающей интонации и в то же время в особого рода внежизненно активной объективности, исключающей субъективно-оценочное слово. Теперь воспевающая интонация разлагается на широкий спектр между полюсами героизации и иронии, а эпическая объективность как будто вообще уходит из поэмы: повествование получает «повышенную эмоциональную окраску, создавая впечатление заинтересованности поэта, его эмоционального участия в судьбе своих героев, интимно-личного, взволнованно-лирического отношения к их словам и переживаниям, нередко даже как бы эмоционального отождествления поэта с личностью и судьбой того или иного из действующих лиц».

И сами события «приобретают особую эмоциональную экспрессивность, субъективный, лирический смысл как непосредственное выражение переживаний поэта» . Такое сближение может доходить до создания эффекта параллелизма судеб повествователя и героя, а в ХХ веке — до преобразования героя в лирическое «я».

Но эпическая объективность, изменив свою внешнюю форму, продолжает жить в поэме, парадоксально сочетаясь в ней с лирическим тоном, как прежде сочеталась с воспевающей интонацией. Эта объективность в классической форме выражена в «Демоне» Лермонтова и «Медном всаднике» Пушкина — она выступает как мера соотношения между героизацией персонажа (связанной с сохранением памяти о его эпико-героическим прошлым) и иронией, вызванной его нынешним статусом частного (в случае с Демоном — отпавшего от божественной полноты) человека. Ироническое начало усиливается, когда герой не только внешне, но и внутренне врастает в «прозаический» мир (как Евгений в «Медном всаднике») и забывает свое родовое прошлое (У Блока в «Ночной фиалке» /и «Соловьином саде»/ полюса иронии и героизации сближены, потому что герой вспоминает свое трансцендентное нынешнему состояние: «Был я нищий, бродяга, Посетитель ночных ресторанов, А в избе собрались короли, Но запомнилось ясно, Что когда-то я был в их кругу И устами касался их чаши»).

Обратимся к сюжетной структуре неканонической поэмы, реализующей ее субъектную архитектонику. Мы уже отмечали сужение (по сравнению с эпопеей) масштабов изображенного, связанное с превращением героя в частного человека. Но это сужение компенсируется концентрированностью и сгущенностью изображения, тяготением его к вершинным, кульминационным моментам действия. Так у Байрона ( и в последующей истории жанра) мы не находим «исторически связного и последовательного повествования, охватывающего полный ряд событий от самого начала до самого конца; отсутствует медленность движения и постепенность переходов, характерные для эпопеи старого стиля. Поэт выделяет художественно эффектные вершины действия, которые могут быть замкнуты в картине или сцене, моменты наивысшего драматического напряжения — оставляя недосказанным промежуточное течение событий» . В результате вся поэма стягивается к своему кульминационному центру — встрече героя с противостоящим ему миром, который неизмеримо больше частного человека.

Таким образом, вместо полноты эпического цикла, выраженной в сюжетной схеме «потеря-поиск-обретение» , в неканонической поэме перед нами одномоментная «встреча». Очевидно также, что сама эта «встреча» соотносима именно с эпопейным «поиском». Прежде, чем подробнее сопоставить эти центральные моменты двух сюжетных схем, присмотримся, есть ли соответствия между начальными и конечными компонентами события в наших жанрах.

Достаточно так поставить вопрос, чтобы увидеть, что следы эпопейной «потери» не только сохранились, но и первостепенно важны в поэме, хотя они тоже подверглись редукции. Каждого из главных героев Байрона, например, окружает атмосфера тайны и былых утрат, сделавших его тем, кем он является сейчас. Она может быть специально подчеркнута эпиграфом, как в «Корсаре»: «В несчастии тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена». В «Гяуре» изображению «душевных страданий героя, связанных с воспоминанием о прошлом, посвящена едва ли не самая значительная часть поэмы» . Вариациями мотива «потери» могут быть: тайна и загадочное прошлое героя; преступление, тяготеющее над ним, часто связанное с мятежом (так старый мореход поднимает руку на божье творение, а Демон Лермонтова бунтует против Бога, но и Алеко из пушкинских «Цыган» — «преследует закон»).

Последствиями произошедшей в «иномирном» прошлом потери становятся одиночество героя, его разочарование и скитальчество, вообще отчуждение от людей и мира. Как правило, не занимая строго локализованного места в пространстве произведения и часто данная лишь намеком, «потеря» тем не менее является ключом к нынешнему статусу героя не только в романтической, но и в постромантической поэме Х1Х и начала ХХ в. Так Евгений в «Медном всаднике» тоже дан в ее ореоле: он утратил свой былой социальный статус и родовое имя, которое когда-то «…под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало».

Мало того, он забыл свое героическое прошлое и стал «маленьким человеком». Еще более акцентируется «потеря» в поэме ХХ века (в названных выше поэмах Блока, но и в его «Возмездии» и «Двенадцати»). Во всех этих случаях она не сводима к сугубо личному событию, но связана с состоянием мира и имеет имплицитно символический смысл — означает утрату «золотого века», героического или «естественного» дорефлексивного («райского») бытия, а потому так или иначе отсылает нас к эпическому или даже мифологическому эквиваленту мотива и может быть адекватно понята только на его фоне. Так же соотнесен со своим эпическим архетипом — «поиском» — центральный мотив поэмы — «встреча».

Она и есть кульминационный момент «поиска» — решающий поединок героя с антагонистом в «чужом» мире (по мифологической семантике — на том свете). И здесь, как и в мотиве «потери», сквозь современную поэму проглядывает ее древний жанр-источник.

Этой «памятью жанра», очевидно, и объясняется то, что «чудесное» традиционно считалось принадлежностью поэмы и сохранилось в ней до нашего времени (от «Сказания о старом мореходе» Кольриджа до «Василия Теркина» Твардовского и «Сказки о том, как человек шел со смертью» В. Луговского). С кем же встречается герой неканонической поэмы в кульминационный момент своей жизни? При всем многообразии конкретных ситуаций (часто реалистически мотивированных) возможны лишь два варианта.

При первом из них в объекте (точнее — субъекте) встречи оживают черты эпического антагониста героя — хаоса («Медный всадник») и смерти (глава «Смерть и воин» в «Василии Теркине»). Второй вариант на первый взгляд кажется противоположным: герой встречается с миром другой («чужой») культуры, сохраняющей «естественное состояние» и принципиально отличной в своих установках от современной цивилизации (восток у Байрона, Кавказ и цыганы у Пушкина и т. п. ). Мотив «естественного состояния» может широко варьироваться, по существу же герой, оказывается лицом к лицу со своим «наследьем родовым» — с собственным прошлым, когда-то потерянным и иномирным его нынешнему статусу.

Этот момент часто особо акцентируется. В «Мцыри» и «Демоне» Лермонтова героическое и «райское» — биографическое прошлое персонажей, как и в «Ночной фиалке» Блока, герой которой вспоминает свою былую жизнь, как платоновская душа.