Эстетичные поиски Малларме поэта

Творчество Малларме — образец высокого мастерства и совершенства — таинственное по своей природе. Только внимательное чтение поможет раскрыть чрезвычайную насыщенность слов (противопоставление мистического мира чувственных «идей» реальному миру вещей), вложенную в них магичность. Если раньше поэзия стремилась по возможности подробнее отобразить мир вещей, то отныне ее задача, по убеждению Малларме, в том, чтобы найти скрытое сходство между предметами, раскрыть невидимые отношения, которые незримо пронизывают всю предметную действительность. Эта действительность должна быть «распредмечена» так, чтобы вместо конкретной вещи перед нами явилась ее «сущая идея», которая определяется ее местом в аналогичной структуре мироздания.

«Я говорю: цветок! — объясняет свою мысль Малларме, — и вот из глубины забвения, куда от звуков моего голоса погружаются силуэты любых конкретных цветов, начинает вырастать что-то другое, неизвестные мне цветковые чашечки. Это… возникает сама чарующая идея цветка, которого не найти ни в одном реальном букете». Отсюда — важнейшая заповедь Малларме: «Рисовать не вещь, а впечатление, которое она производит, причем под «впечатлением» он понимал не субъективный и кратковременный (импрессионистический) эффект от быстроизменяющегося внешнего мира, а тот овеянный мечтой миг, когда поэту удается притронуться к сокровенному «содержанию» предмета.

Сделать это можно, лишь отказавшись от старого, описательного поэтического языка и создав вместе с тем новый — суггестивный (язык внушений, намеков). По его словам, предмет, который затрагивает обычное слово, мгновенно уплотняется, становится ощутимым, будто напрягается и сжимается в ком, чтобы заявить о своем индивидуальном существовании. А предмет, который затронуло суггестивное слово, наоборот, будто расслабляется и раскрывается — раскрывается как внутрь (делая доступной собственную глубину), так и наружу, навстречу другим предметам, которые начинают перетекать и превращаться друг в друга самым неожиданным образом. Завершенное владение этим таинством, по мнению Малларме и создает символ.
Сам он был поэтом, который владел уникальным даром ощущать эту опосредованную похожесть между разноплановыми явлениями. Его метафоры-аналогии, на первый взгляд, чрезмерно привередливые и невероятные, на самом деле, если над ними задуматься, поражают своей абсолютной точностью.

Разработав технику суггестии, принудив читателя пережить реальную действительность как «тайну», которая требует разгадки, искоренив в себе «нечистое я» субъективности и предоставив инициативу словам, Малларме надеялся подобрать «ключ» ко Вселенной и дать «орфичное объяснение Земли». Но раннему Малларме, который учился миропониманию у Бодлера и мастерства у виртуоза-парнасца Ванвиля, до этого еще далеко, хотя зерна склонности к поискам новой поэтики есть уже в стихах его молодости «Весеннее обновление», «Старая печаль», «Вздох», «Дар поэзии». Свой порыв из земного «тлена» к голубизне холодного осеннего неба он высказывает утонченно, но довольно откровенно:

Я весь устал так! Все прочитал я книги,
Бежать! Бежать отсюда! Для птицы сколько радости
Среди неведомых волн плыть в небесах!
(Перевод Терещенко)

В стихотворении «Звонарь» четко звучит мотив творческого беспорядка поэта, оторванного как от мира жизненной прозы, так и от самого идеала, к которому он стремится. Автор уподобляет поэта звонарю, который бьет в колокола «ради славы идеала», но сам не слышит их звука. В стихах 60-х годов, придерживаясь традиций романтической лирики, поэт по обыкновению показывает мир глазами того или иного лирического героя.

Он одевает все новые и новые маски: звонаря («Звонарь»), шута («Наказанный паяц») или героини незавершенной драматической поэмы «Иродиада» (1867-1869), которая не хочет видеть ничего бездуховного возле себя. С Иродиадой (цветущей ради самой себя, которая наслаждается «ужасом нетронутости») в творчество Малларме входят мотивы бесплодной мечты. Языческая эклога «Полдень фавна» — произведение более завершенное, чем поэма «Иродиада». В ней, как утверждает А. Франс, звучит мысль о том, что «желание — радость более захватывающая, чем удовлетворение желания».

Эклога отмечается тщательно продуманной простотой, которая дает возможность поэту с «ослепительной ясностью» (Фр. Жамм) нарисовать образ чувствительного фавна. Это произведение стало темой оркестровой прелюдии Клода Дебюсси (1892), которая в свою очередь была интерпретирована в балетном спектакле русским хореографом Сергеем Дягилевым. Однако, начиная уже с языческой эклоги, образ мира в произведениях поэта постепенно теряет свою плотность и вещественность. Малларме отдает предпочтение, по его словам, «изображению не вещи, а того, как она на нас влияет, освобождая тем самым слово от наполнения самой действительностью». Малларме еще при жизни часто упрекали за «тьму», непонятность. Для самого поэта вещь здесь была в принципиальном убеждении, «назвать предмет — означает на три четверти уничтожить наслаждение от стихов, которые и состоят в постепенном их разгадывании». Нередко он даже нарочно вводит в текст малопонятные иноязычные слова. Конечная цель писателя — воссоздать непрерывный поток мыслей, поэтических ассоциаций, тончайших ощущений.

Важными становятся не конечные фиксированные идеи-обманы, а сам ход сознания, свободного от языка. «Эллиптическим изложением мысли» (А. Франс), сжатостью образов и плавным ритмом отличается маленький шедевр Малларме «Осенняя жалоба», который своей завершенностью напоминает стихи в прозе Бодлера. «С того времени, как Мария покинула меня и переселилась на другую звезду (на Орион? на Альтаир? или к тебе, Зеленая Венера?) — мне нравится одиночество. Сколько долгих дней я провел в одиночестве со своим котом, или уединившись с кем-то из последних писателей эпохи упадка Рима, так как с того времени, как исчезло это белое создание, мне понравилось невероятно все, что вмещается в слове «крах».
Так, моя любимая пора года — это последние, утомленные дни лета, около ступеней в осень, а любимейший дневной час моих прогулок — это пора, когда солнце отдыхает, готовясь исчезнуть, когда его медно-желтые лучи ложатся на серые стены, а медно-красные — на ставни окон. Вот так и в литературе мой ум ищет в смертельно больной поэзии последние дни Рима, но тех дней, когда еще не ощущаются ни наименьшие признаки приближения варваров-обновителей, и не слышно еще латыни первых христианских писаний…» (Перевод X. Бруса).

Стремление адекватно передать жизнь души требовала от поэта новых языковых средств. Он все чаще избегает пунктуации, сводит к минимуму количество глаголов, отдает предпочтение непрерывному словесному потоку грамматически освобожденного языка. Последняя поэма «Удача никогда не уничтожит случай» (1897) представляет собой лишь одну длинную фразу без разделительных знаков, с многочисленными инверсиями (перестановками) частей речи и членов предложения, изменением местами целых синтаксических единиц. Фразу, которая создает впечатление шаткости, многомерности, многозначности, ассоциативности.
Поэма даже напечатана необычно — ступеньками наискосок через две страницы, с применением шрифта разных размеров. Метод построения символов здесь — радость отгадывания, поиск аналогий между тем, что нельзя сопоставлять. Бездне, Пучине в произведении противостоит Повелитель. Это и Бог, и Сознание, и Дух, и Искусство, и Мудрость, и Поэт — все, что может противостоять неистовству волн, мраку пещер, бездуховной жизни. Главный же символ — кораблекрушение. Никакая удача, никакой успех, высочайший взлет не исключают случая: стремясь подняться над миром, Повелитель обречен на катастрофу.

Но хотя буря, стихия побеждают и поэт идет в пучину океана, его сжатая рука поднимается над поверхностью, его перо летит над бездной — и лишь одно это перо не подвластно ни пучине, ни времени, ни людям. Освобождение от материи было необходимо Малларме для того, чтобы уйти от ее зла. Но это совсем не бегство от жизни. Трагизм существования, омраченное бытие — исходная точка его искусства. Поскольку бытие — это мрак, и другого не дано, нужно искать свет в сверхчеловеческих сферах. В сущности говоря, Малларме оптимист, но его надежда имеет корни не во тьме бытия, а в светлой идее преодоления мрака силой духа.