Евгений Сидоров: «Судя по программам и учебникам, литература в школе преподается ужасно»

Евгений Юрьевич Сидоров — писатель, критик, эссеист. Кандидат филологических наук, доктор культурологии, профессор. Ректор Литературного института имени А. М. Горького , министр культуры РФ , постоянный представитель РФ в ЮНЕСКО , Чрезвычайный и Полномочный посол. Заслуженный деятель искусств России.

Автор книг и статей по проблемам литературы, кино и театра. В ближайшее время выходит книга его эссеистики «Записки из-под полы».

— Евгений Юрьевич! У Вас юридическое образование, но Вы всю жизнь занимаетесь литературой. Было ли это решение сознательное, или так жизнь повернула?

— Сколько себя помню, всегда хотел заниматься литературой. Гуманитарное начало было заложено с детства. И Мама, и отец были юристами.

Но я не хотел идти по их стопам, тем более что оба они меня отговаривали от этого. Читать начал рано, лет с семи приохотился к стихам. Учился в 498-й московской школе, что рядом с Таганской тюрьмой. У нас еще было раздельное обучение.

Но мы дружили с девочками. В шестом классе я уже танцевал вальс в правую и левую сторону, не говоря о бальных танцах: полонез, падеграс, мазурка… Сейчас об этом странно вспоминать: как будто смотришь кино — все далекое, полузабытое.

— Наверное, повлияли и уроки литературы?

— Честно говоря, наш учитель всегда был нетрезв, глаз на бок. На его уроках на задней парте мы с моим приятелем Володей Устиновым, сыном директора школы, играли в преферанс. Это был седьмой-восьмой класс.

Но зато много читали сами. С четырнадцати лет я остался в Москве один — мама умерла, папа не имел права жить в столице. Рядом с домом в Гендриковом переулке в читалке музея Маяковского нам выдавали замечательные книги.

Запросто. Ходасевича там, конечно, не было, а остальные — пожалуйста: Кузмин, Брюсов… В университете была хорошая библиотека, книги давали на Дом, хоть двадцать штук. Представьте, я никогда не был в Ленинке.

Как министр приходил туда, но как читатель — никогда. У меня всегда в доме было много книг — от мамы остались, у отца в Перми, я сам собирал.

— И все-таки Вы выбрали юрфак?

— Самым модным тогда был факультет журналистики. Он отделился от филфака в 1955 году. Я все время пробовал что-то писать: рассказы, стихи. Но также в то время много занимался спортом, ездил на сборы.

Короче говоря, не подготовился, школу окончил без медали, хотя до этого учился хорошо. Завалил экзамены в МГУ, по географии получил тройку, и путь на журналистику для меня закрылся. Это меня, конечно, очень расстроило, я был высокого мнения о себе.

Но пошел работать на фабрику, зарабатывать стаж, тогда это было нормально, даже модно.

— На какую фабрику?

— Обувную фабрику имени Капранова на Красной Пресне. Затяжка носка на шпиц-аппарате. До сих пор помню все конвейерные жесты.

Так я и жил. Все же поступил на юрфак МГУ, получил здесь неплохое образование. У нас было два-три замечательных преподавателя.

Многое увлекало, одним из моих любимых предметов стала история политических учений. Прочел книгу Карла Каутского в издании 1905 года, написал курсовую работу о мирном парламентском пути к социализму.

Но я всегда, повторяю, любил стихи и музыку и мечтал писать — что угодно. А начинал как кинокритик. Это было относительно либеральное время, целина, фестиваль молодежи и студентов 1957 года.

Я был жутким комсомольским активистом. Пришел в отдел студенческой молодежи в «Московском комсомольце», потом стал заведовать там культурой, эта газета сыграла огромную роль в моем формировании. И первое, что я опубликовал в газете, была рецензия на фильм Висконти «Рокко и его братья». Называлась она «Здравствуй, Чиро!». Я поощрял рабочий класс Италии, который появлялся в финале картины.

Работал на всех кинофестивалях, прилично знал западное кино. Даже читал лекции о зарубежном кино — не смейтесь — футбольной команде «Спартака» . Они ведь часто за границей бывали. Я получал от этого колоссальное удовольствие, обкладывался материалами, готовился.

Но вопросы задавал только Галимзян Хусаинов, остальные на моих лекциях спали.

— А как складывались Ваши отношения с музыкой?

— Из музыки люблю Шуберта, романтиков, Малера, Прокофьева. Очень много слушал, когда учился на юридическом факультете. Он рядом с консерваторией, а Рахманиновский зал принадлежал нашему факультету, мы проводили там комсомольские собрания.

Я был ответственным секретарем пресс-центра конкурса Чайковского 1966 года. Шостакович был председателем оргкомитета. У меня хранится его письмо, где он просит, чтобы меня откомандировали в пресс-центр конкурса. Я писал музыкальные колонки в «Литературной газете». Дилетантские, конечно, но тем не менее их печатали.

Смешно сейчас все эти заметки читать, но это было, и как-то влияло.

— То есть Вы занимались и музыкальной критикой?

— Просто я любил музыку, в детстве учился в музыкальной школе, а тут конкурс. Саша Медведев, который был тогда завлитом Большого театра, мне и говорит: «Давай к нам. Ты же пишешь, знаешь музыку».

И я брал интервью у крупных музыкантов. Мне все это было интересно. Я был дилетантом широкого профиля.

Считаю, что это полезно.

— Получается, возвращаясь к моему первому вопросу, к литературной критике Вас жизнь подвела?

— Конечно. Но первоначально в основном я писал о кино. Иногда о театре. О Марке Розовском, например, одним из первых написал большую статью. Про театр-студию «Наш дом».

Были очерки о целине, ездил туда и комбайнером в период студенчества, и корреспондентом. Про литературу почти не писал, правда, работая в «Комсомольце», напечатал статью о Леониде Леонове. И в один прекрасный день меня пригласили работать в «Литературную газету». Что мне было делать?

Пришел и стал писать о литературе.

— А на какую должность Вас позвали?

— Специальный корреспондент, а месяцев через пять, в двадцать шесть лет, я стал заведующим отделом русской критики «Литературной газеты». Написал там статью о Виталии Семине, замечательный был писатель, жил в Ростове, но ее «забодала» цензура; фельетон о поэте Василии Журавлеве, который украл стих у Ахматовой. Полуфельетон о романе «Ловушка для Золушки» Жапризо; статью о повести Сергея Антонова «Разорванный рубль».

Мои материалы стали вешать на доску лучших; раз — и я стал начальником.

У меня не было тогда пальто, я женился, появился ребенок. В редакции ко мне настолько хорошо относились, что старший бухгалтер говорит: «Выбирай маршрут». И выписал мне на три месяца командировку в Новосибирск. На эти деньги я купил ратиновое пальто, и три месяца он из моей зарплаты их вычитал. Это был 1966 год.

Я закрепился за литературой, не бросая, правда, кино и театр. Стал писать медленней и лучше, до этого был журналюгой, все было легко и просто.

— До сих пор интересно читать Ваши статьи в журнале «Юность», например, вспоминается замечательное послесловие к «Затоваренной бочкотаре» Василия Аксенова в 1968 году.

— Да, потом был журнал «Юность». Борис Полевой не хотел печатать эту повесть. И демонстративно уехал в творческий отпуск. Тут-то мы и постарались.

Решающую роль в публикации сыграли Сергей Николаевич Преображенский, заместитель Полевого, и Мери Лазаревна Озерова, заведующая отделом прозы. Потом было постановление Краснопресненского райкома пар­тии, решительно осудившее журнал и меня персонально.

— Василий Павлович Аксенов недавно ушел от нас, приходит время осознать его вклад в русскую литературу ХХ века. Несколько лет назад один журналист, критически высказавшись о его творчестве, признал, что Аксенову «удалось создать интонацию поколения». Вашего, очевидно, поколения.

Он прав?

— Конечно. Я об этом сказал в некрологе, опубликованном в «Литературной газете».

— Как в Вашей жизни появился Булгаков?

— Когда прочел «Мастера и Маргариту», то буквально плакал от радости. Такое впечатление текст произвел. «Над вымыслом слезами обольюсь». В общем, первая маленькая рецензия на Роман появилась в пятом номере «Юности» за 1968 год. Это был мой отклик.

Его тут же перепечатали на обложке эстонского перевода, первого перевода «Мастера и Маргариты» в Советском Союзе. Тут же Елена Сергеевна высвистала меня к себе.

Константин Симонов был инициатором издания романа в журнале «Москва», а потом он решил, что его надо издать огромным тиражом в «Молодой гвардии», в серии «Тебе в дорогу, романтик». И сказал: «Напишите краткое предисловие для подростков». Я написал. Но цензура «забодала» стотысячный тираж, и набор с моим предисловием перенесли в «Художественную литературу». Я был огорчен, но отказаться не мог.

Вышла известная зеленая книжка. Каждый город, где есть издательство, издавало Булгакова с моим предисловием, оно считалось каноническим. И три странички комментариев Мариэтты Омаровны Чудаковой!..

Так я стал булгаковедом, ни на минуту не будучи им.

— Позже Вы не перечитывали Булгакова?

— Нет. Я был в жюри кинофестиваля в Гатчине, и там показывали фильм «Морфий». Мне картина не понравилась — манерная.

Вот Бортко снял хорошее — «Собачье сердце». Страшно сказать, но к Булгакову чувство у меня остывает…

— А к каким авторам Вы не остываете? Кого перечитываете?

— «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя пытаюсь лучше понять. По-новому читаю философию. Достоевского не перечитываю, за исключением блистательных начальных страниц «Бесов». Когда он смеется, он совершенно прекрасен, свободен. Но я не люблю капризы, скандалы, нажимы бесконечные.

Конечно, Толстой мне ближе. Дневники, гениальный роман «Анна Каренина», лучший русский роман, с какой стороны ни посмотри. А вот «Воскресение» не нравится. Толстой ближе, потому что здоровье — норма.

А вся эта взбаламученность для России гибельна.

— Какой опыт Вы приобрели на государственной службе, когда были министром культуры РФ, послом в ЮНЕСКО?

— Власть человека портит, все это знают. А я часто бывал начальником. Но многое зависит от того, кто ты во власти. Надо вовремя понять ее форму и существо, посмотреть на нее со стороны.

Когда я пришел в правительство Гайдара, я смотрел на это дело как на позднюю драму Шатрова. Жанр личного приключения мне очень близок. За две недели стал министром культуры, думаю, случайно, время было такое. Но власть может и многое дать. Другое дело, как ты этим воспользуешься, как относишься к себе в этот период.

Это опыт колоссальный. «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Особенно в России, потому что тут нет никаких сдерживающих факторов. Наверное, я стал хуже.

У меня всегда были и враги, и завистники: а почему он, а кто он такой?.. Но убежден, власть бывает и полезна, и дает незаменимый опыт, который и не снился обывателю.

— Интересно было работать в ЮНЕСКО?

— Очень. Вообще, каждая моя следующая работа была лучше предыдущей. Тут политики никакой, вокруг сто девяносто послов — писатели, бывшие министры культуры, ученые, почти нет кадровых дипломатов. Замечательная жизнь, многому там научился.

Министром культуры был почти шесть лет, и в ЮНЕСКО четыре с лишним. И два года в МИДе послом по особым поручениям: на трехсотлетии Петербурга «отвечал» за программу жен первых лиц, всех мировых лидеров. Заметьте, я ничего не прошу, само идет в руки…

— Из тех стран, где Вы были, какая Вам особенно понравилась?

— Италия, конечно. Великая страна. Я исходил ее вдоль и поперек, хотя во Франции жил, а в Италию только ездил.

Япония ушла далеко вперед. Индия тоже другая, но ближе — буддизм, Бунин, Толстой, я все это чувствую, много раз там тоже бывал.

— Не могу не спросить Вас об отношении к ЕГЭ.

— Плохо отношусь. В самой аббревиатуре уже исключительное безобразие. Знаете, почему мы бредили в школе стихами? Потому что еще были остатки гимназического стиля и, конечно, замечательные преподаватели, необязательно литературы. Наш преподаватель математики, Владимир Николаевич Архипов, аспирант МГУ, любил и знал поэзию.

Под его влиянием я решил поступать на мехмат. По математике у меня не было пятерок, а тут я начал решать задачи разными способами, прочел книжку, которую он мне дал, — «Эволюция физики» Эйнштейна и Инфельда. Краткий, популярный рассказ о теории относительности.

ЕГЭ ластиком стирает индивидуальность. Тесты — это американизм, не наш путь. Я не раз говорил об этом, писал в академическом журнале «Современная Европа».

— А как Вы относитесь к реформе образования в России? Из-за нее ведь положение литературы в школе становится маргинальным.

— Не могу судить о литературе в современной школе, но могу судить о своих студентах. Преподаю больше тридцати лет. Сейчас у меня смешанный семинар в Литературном институте — критики, прозаики, поэты — примерно двадцать пять учеников. Опыляют друг друга идеями. Но Блока нынешние молодые поэты не знают.

Лучший русский поэт ХХ века. Любимый мой поэт. Кто-то знает Мандельштама.

Да и классика русская — мимо, мимо… От чего это зависит, не понимаю. Судя по программам и учебникам, литература в школе преподается ужасно, в каком-то сокращенном, нищенском виде.

— Вы еще и критик-литературовед. Какие свои работы считаете самыми удачными?

— Которые еще будут, дай Бог. Из того, что я написал, мне ничего не нравится. А сейчас пишу всякие мелочи.

— Вы имеете в виду «Записки из-под полы»?

— Да-да. Ну и по своим международным делам меня интересует состояние нашей культуры в европейском контексте. Если брать сейчас мои научные интересы, это, скорее, не литературоведение, а культурология.

— А как «Записки…» стали складываться?

— Когда разрывается плащ, из кармана сыплется мелочь. Отсюда все и пошло. Это как метафора. Осколки памяти и состояний.

Скорее художественное, нежели умственное сочинение. Мне все время говорят: «Ты столько видел, столько знаешь!..» Но я не хочу писать мемуары, а хочу, чтобы рассказ о Лужкове шел рядом с критической миниатюрой или выкриком «Давно пора погубить какую-нибудь литературную репутацию!»

Тут Розанов, возможно, повлиял. Хотя я его никогда особенно не читал, не чтил. Алла Латынина сказала, что иногда «Записки…» напоминают розановские вещи, чем мне очень польстила. И, конечно, преувеличила. Просто мне надоело плохо писать, и я решил писать хорошо.

Но на большую форму не хватает духа, да и поздно. Лучшее, что есть у человека, это память, а она всегда фрагментарна. Поздний Катаев это хорошо понимал. Но он еще любовался метафорой.

У меня почти нет метафор. Огромный архив дома, я его никогда не касался, а сейчас появилось время. Оказалось, прожита большая жизнь.

Пролетела, прошелестела… ну и хорошо. Я, в сущности, пессимист, в этом я не менялся.

— В прошлом году Вы возглавляли Букеровское жюри. Что Вы думаете о современном романе?

— Русский роман впереди, потому что русский смысл только мерцает в тумане. Обратите внимание: вся литература советского периода опиралась на утопию. Теперь нужно обязательно создавать новую иллюзорную реальность.

Ведь роман, особенно русский роман, предполагает некое движение к идеалу.