Интерпретация Вадима Кожинова

Книга Галковского проникнута поразительной свободой, подчас поистине головокружительным бесстрашием мысли. Мировосприятие автора складывалось в то время, когда высшую вольность мысли еще необходимо было завоевывать в предельном, отчаянном сопротивлении всей идеологической и даже бытовой атмосфере, и поэтому острый меч мысли автора с размаха крушит то, что сегодня, сейчас уже в принципе рухнуло и требует от писателя не гневного разоблачения, а спокойного и трезвого осмысления.

Но те или иные написанные с резким сарказмом или даже откровенной яростью страницы запечатлели в себе героический порыв к воскрешению чудовищно подавлявшейся и уничтожавшейся в течение жизни трех поколений отечественной мысли. Галковский в изобилии приводит высказывания своих предшественников, и они не имеют явного отличия от его собственного текста, ибо в этом тексте именно воскрешены основы смысла и стиля отечественного философствования. Галковскому присущи сила и утонченность разумения, превосходное — самое широкое и в то же время детальное, можно сказать, интимное знание истории, истинный писательский дар.

В одном произведении соединены абсолютно, казалось бы, несовместимые «тенденции», так что кто-то будет клеймить Галковского как заведомого «русофоба», а кто-то — как идеолога «Памяти». Это не то, к чему мы привыкли, и надо подняться на иной уровень понимания, дабы действительно воспринять смысл сочинения, называющегося «Бесконечный тупик».

Да, в этом сочинении чуть ли не все стороны русского бытия и сознания подвергаются самому нелицеприятному, а нередко и совершенно беспощадному суду. Но если внимательнее и спокойнее вглядеться в сочинение Дмитрия Галковского, выяснится, во-первых,

Во фрагментарной форме организации материала по принципу примечаний Золотоносов 160 склонен видеть непомерно выросшее значение категории случайности, что оценивает как симптом победы хаоса и одно из проявлений конца «романа, который мы потеряли», — психологического, семейного. Несомненно, тип традиционного романа сменяется новым, однако упрек в торжестве хаоса был предусмотрен Галковским и отвергнут как неосновательный: «Внешняя хаотичность формы Тупика» есть на самом деле издевательство над хаосом, трагическое преодоление бесформенности». Суждения Золотоносова о появлении произведений, закрепляющих деконструкцию в новой эстетике, к числу которых он относит и «Бесконечный тупик», справедливы; «хаосом» же ему кажется новый, нелинейный способ художественного мышления. что в «Бесконечном тупике» воплотилась, говоря попросту, не «критика» России, а «самокритика», «самоосуждение», — в конце концов то, что называется покаянием. Автор «Бесконечного тупика» судит не кого-то другого, но прежде всего самого себя. Он ничем и ни в чем не отделяет себя от своего народа.

А «наш народ, — как говорил еще Достоевский, — пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, — во имя негодующей любви к правде, истине… Сила осуждения прежде всего — сила: она указывает на то, что в обществе есть еще силы».

Национальная самокритика, воплотившаяся в «Бесконечном тупике», обладает безоглядным «русским размахом». Самоосуждение перехлестывает все барьеры, переходит все границы и потому то и дело оборачивается самоутверждением — но глубоко выстраданным, лишенным даже тени самодовольства. Галковский не раз говорит о том, что главный его учитель — Розанов, и, конечно, розановское наследие во многом определило и дух, и стиль «Бесконечного тупика», хотя Дмитрий Галковский создал и некий свой собственный жанр: его «примечания» — это не отдельные «опавшие листья»; они растут на одном ветвистом дереве.