К какому типу принадлежит образ Свидригайлова

Свидригайлов тоже из разочарованных. Ему стало тошно и в Петербурге, и в целой России, и за границей. «За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Пе то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, но крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь». Грусть при взгляде на опустившуюся, понизившуюся в нравственном уровне Европу будет испытывать Иван Карамазов, герой последнего романа Достоевского. Но Иван Карамазов — мыслитель, Свидригайлов проще, он недостаточно ясно понимает, что навевает на него грусть. В России ему лучше, своих он презирает, себя выгораживает. А это значит, что причины его пессимистических переживаний коренятся прежде всего в нем самом. Он оторвался от «почвы», его «корни» отсохли, хотя ему кажется, что виноваты во всем современники, даже народ.

«Ах, Авдотья Романовна,- говорит Свидригайлов,- теперь все помутилось, то есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному… Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна: разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде все колпаки, так что даже и неприлично светскому человеку… я никого решительно не обвиняю».

Привидения приходили к Свидригайлову не с какими-либо знамениями, а просто так, иногда как бы продолжая разговоры на будничные темы. Раскольников презрительно бросает Свидригайлову: «Сходите к доктору». А Свидригайлов гнет свое, он и белен, да все же впятеро здоровее Раскольникова. Он согласен, что привидения являются только больным, но это доказывает только то, «что привидения могут являться не иначе как больным, а не то что их нет самих по себе».

По логике Свидригайлова возможность соприкосновения с мирами иными не имеет ни спиритуалистического, ни тем более религиозного характера, она объясняется вполне материалистически. Кроме земного мира, существуют и иные вполне реальные миры, только подчиненные иным, однако тоже на причинности основанным законам. Миры эти, когда все в порядке, существуют раздельно, независимо друг от друга, не соприкасаясь друг с другом.

«Формула» у Свидригайлова та же самая, что и у Зосимы в «Братьях Карамазовых»,- «соприкосновение к мирам иным». У Свидригайлова она полна отчаяния и отвращения, у Зосимы — надежды и воодушевления (однако вряд ли и у Зосимы она сохраняет догматическую ортодоксальность). Но, как бы то ни было, Свидригайлов задыхается в «неблагообразном», безобразном, бессмысленном и чудовищном мире, который он создал себе или каким он является по его представлению.

«Эх, Родион Романыч,- говорит он Раскольникову,- всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!» Свидригайлов не находит «воздуху-с», он и ищет суррогатов, которые дали бы ему возможность заполнить время, преодолеть отвращение к бытию.

Чтобы правильно понять Свидригайлова, чрезвычайно важно разобраться в истории его взаимоотношений с Дуней. На первый взгляд все представляется простым и вульгарным: развратный и бессовестный подлец прельстился молоденькой и красивой девушкой, попытался ее обольстить, когда сна была гувернанткой его детей, а затем, в Петербурге, узнав о преступлении Родиона, попытался овладеть ею при помощи шантажа.

Уверенность, что всеобщее распадение непреодолимо, обессмысливает жизнь. Когда Свидригайлов, со свойственной ему проницательностью, огляделся и понял, что кругом происходит, им, от морального бессилия, овладело равнодушие. Скептицизм и всегда связан в той или иной форме с равнодушием.

Свидригайлов прекрасно отдает себе отчет в своем состоянии. «Странно и смешно,- анализирует он свою душу,- ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной признак! Спорить тоже не любил и не горячился — тоже дурной признак!»

Свидригайлов «не знает, что делать». Это в эпоху, когда со всех сторон каждый предлагал рецепты и программы, что делать. От скептического, цинического равнодушия «чрезвычайно согласен и уживчив. Весьма снисходителен… Не насмешлив, всех и все извиняет, все из цинизма отрицает, все допускает…». Допускает не только зло, но и добро, не только губит, но и спасает — все от той же прожорливой, ничем не заполнимой душевной и духовной пустоты. Мы помним фразу: «…не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое» — и разъяснение ее: «После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо».

В тирадах этих нет привязанности к добру, нет ненависти ко злу — просто колесо в душе повернулось, и Свидригайлов делает добро с тем же равнодушием, с каким в других случаях сеял зло. «А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет…» — реагирует он на отказ Раскольникова взять десять тысяч для сестры. Он обеспечивает перед смертью свою малолетнюю невесту, зная наверняка, что «подарок пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей — и подлейшей, добавим — из матерей». Ставрогин в «Бесах» в предсмертном письме говорит о себе: «Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство… всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает». Эти слова могут быть применены и к Свидригайлову.