Личность Бориса Годунова и описании Толстого

Главным героем всей «драматической поэмы» и, соответственно, важнейшим для Толстого историческим персонажем конца XVI — начала XVII века оказался Борис Федорович Годунов. При этом Толстой истолковывал личность Бориса Годунова отлично от того, как ее представил Пушкин. В ноябре 1866 года, когда толстовская драма уже готовилась к постановке на сцене, автор подробно истолковывает этот исторический образ в письме к Б. М. Маркевичу, взявшемуся помогать артисту, который готовил эту роль: «Годунов должен во всей своей личности проявлять обаятельную силу. Она дается ему сознанием своего превосходства, верою в самого себя, умением безошибочно оценивать других и полным самообладанием.

Привлекательная его наружность много помогает ему подчинять себе людей. Взгляд его бархатный и ласкающий; голос благозвучный и ровный; если можно так выразиться, минорный; приемы и походка сдержанны и умеренны, безо всякой принужденности; в нем нет ничего заискивающего, ничего иезуитского. Когда он в Думе унижается перед другими боярами, это унижение должно быть передано так натурально, что зритель, не посвященный в историю, должен быть им обманут, и подумать: «Какой же это скромный молодой человек! Ему бы надо помочь, он может быть очень полезен!» И этот скромный человек мало-помалу растет и принимает колоссальные размеры».

Далее автор трагедии предупреждает: Борис Годунов не должен выглядеть неким Тартюфом — тот «в состоянии обмануть разве какого-нибудь одного дурака», а Борис не собирается обманывать: его задача — «всех обворожить». Эта задача мотивируется «гражданской» установкой: он «борется с Иоанном», т. е. утверждает на Руси новый идеал царя.

Подробную характеристику Годунова, с детальными описаниями поступков и внешности, Толстой представил в «сопутствующих» своей драматической поэме документах: двух «Проектах постановки на сцену…». С точки зрения исторической перспективы для Толстого было крайне важно, что Годунов, занимающий среди героев его трилогии центральное место, явил собою правителя, сделавшего первый шаг к искоренению русской «татарщины». Сильный не столько нравственным величием и благородством духа, сколько силою честолюбия и государственного ума, Борис Годунов стремился ввести жизнь страны в прежнее «дотатарское» русло, когда «у нас свободнее и лучше было», поставить ее в ряд с державами Европы.

Эта оценка не очень соответствует представлению о Борисе у Пушкина или Карамзина, но неожиданно совпадает с оценкой Хомякова, представленной в биографическом очерке «Царь Феодор Иоаннович» (1844): «Борис Феодорович Годунов, человек ума необычайного, величественной и прекрасной наружности, просвещения редкого в тот век, души благородной и высокой. Любимый царем Иваном Васильевичем за великий разум государственный, он непричастен был ни порокам двора, ни злодеяниям кровавого царствования. Часто заступался он за невинных или своими добрыми советами умягчал крутой нрав государя, подвергаясь не только немилости, но и смерти…».

По мысли Толстого, царь Федор Иоаннович сыграл в русской истории роль скорее негативную, явился «героем в негативном смысле», героем, «невольно играющим решающую роль». У Толстого царь Федор говорит:

Какой я царь? Меня во всех делах
И с толку сбить, и обмануть нетрудно.
В одном лишь только я не обманусь:
Когда меж тем, что бело иль черно,
Избрать я должен — я не обманусь.

Карамзин, посвящая целый том своей «Истории…» царствованию Феодора, рассказывал, собственно, не о царе, а о действительных властителях России — совете высших бояр и, прежде всего, о Борисе Годунове. Хомяков тоже вынужден говорить о Борисе, но в конце дает характерную оговорку: «Конечно, нельзя сомневаться, что Годунов, облеченный в полную доверенность царскую, управлял всеми делами государства; но можно быть уверенным, что даже и без Годунова царствование Феодора Иоанновича было бы временем мира и славы для его подданных. Ум многих, пробужденный благодушием одного, совершает то, чего не могла бы совершить мудрость одного лица, и предписания правительства, согретого любовью к народу, исполняются не страхом, а теплою любовью народною. Любовь же одна созидает и укрепляет царство».

Толстой далек от подобных идеалистических конструкций: в его трагедии Феодор так и остается царем, неспособным к правлению, игрушкой в руках Бориса Годунова. В финальной реплике второй трагедии он сам признает эту неспособность:

…Моею
Моей виной случилось все! А я
Хотел добра, Арина! Я хотел
Всех согласить, все сгладить, — Боже, Боже!
За что меня поставил Ты царем!

К оценке исторической эпохи подходит как художник; это — сознательно декларированный принцип: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю». И далее: «Я желал бы, чтоб всякий, принимаясь писать о еже быша, делал бы с сознанием то, что делалось всеми без сознания, т. е, чтобы он мысленно сводил свой рассказ до своего или, по крайней мере, до совершенно известного времени и кончал возвратною поверкою…». С точки зрения «возвратной поверки» представление о «последнем из венценосцев Рюрикова рода» как о символе «счастливого» времени вполне соответствует истине. Знаменитое ополчение Минина и Пожарского, прекратившее русскую «смуту» начала XVII столетия, шло, как известно, под знаменами царя Феодора Иоанновича и даже возобновило чеканку монеты с именем этого давно умершего царя.

И дело не только в том, что это ополчение имело вполне консервативный характер, а царь Феодор был последним из государей, чья легитимность не вызывала сомнений. Царь Феодор оставался знаком «счастливой» эпохи, сплотившим людей последующего времени.