Лирический монолог в стихотворении «И скучно и грустно»

Критики 40-х годов (С. Шевырев, А. Никитенко) особенно ополчились, как указывал Белинский, на стихотворение «И скучно и грустно», увидев в нем те же элегические отцветшие надежды, что и в эпигонской лирике. Справедливо дав им отпор, Белинский первый заметил в лирике Лермонтова единство жизнеощущения, своеобразный взгляд поэта на жизнь, что позволило ему усмотреть в ней нечто большее, чем элегические чувствования. На первый взгляд, стихотворение «И скучно и грустно» повторяет привычные элегические мотивы грусти, уныния и смерти. Но тотчас поражает в нем естественность, искренность интонации глубокого раздумья, размышления о своем одиночестве, о любви, о желаниях. Философско-социальные раздумья чрезвычайно характерны для позднего Лермонтова. Его переживания передаются посредством живой интонации, обнажающей реальный психологический подтекст.

Лирический герой как бы разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Отсюда многочисленные вопросы, недоговоренности, разговорная интонация и соответствующая ей бытовая, прозаическая лексика. Чрезвычайно важной представляется и характерная для монологической речи недоговоренность, разрыв последовательного хода мыслей. Вот типичный пример:

Любить — но кого же? на время не стоит труда, А вечно любить невозможно… В себя ли заглянешь? там прошлого нет и следа, И радость, и муки, и все там ничтожно… Что страсти? ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка, И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка!

В переходе от завершающей первое четверостишие мысли к другой, выраженной в вопросе «Что страсти?», как бы прерван последовательный ход мысли, однако он чувствуется во внутреннем монологе: не произнесено слово, но ход мысли ясен. Нарушение логического хода речи возмещается внутренней логикой мысли. В приведенном отрывке слышна прерывистая внутренняя речь, оттеняющая трагизм раздумий лирического героя.

Таким образом, в лирическом монологе соединяются и дополняют друг друга две различные формы выражения, В зрелой лирике Лермонтова лирический монолог приобретает уже отмеченные черты философского, социального раздумья, являясь основной формой выражения переживания лирического героя. Таковы «Дума», «Смерть поэта», «И скучно и грустно», «Отчего», «Сосед», обе «Молитвы», «Не верь себе», «Как часто, пестрою толпою окружен…», «Соседка», «Оправдание», «Родина», «Последнее новоселье», «Договор», «Сон», «Благодарность». Стихотворение «Благодарность» во многом близко стихотворению Н. Огарева «Прощание с краем, откуда я не уезжал». Однако у Огарева нет той горькой иронии, которая придает особое своеобразие лермонтовскому монологу и оттеняет его внутренний трагизм. Стихотворение полемично и направлено, против стихотворения В. И. Красова «Молитва», оканчивающегося словами: «Благодарю, творец, за все благодарю».

Лермонтовский лирический герой пытается противиться безверию, разочарованию и смерти. В стихотворении действительно совместились черты меланхолической медитации и балладной декоративности, и они оправданы: ветка Палестины в восприятии Лермонтова — кусочек того идеального мира, в котором царит безмятежность. Первые четыре строфы как раз и рисуют воображаемую картину покоя. В следующих декоративность исчезает: автор начинает допускать отсутствие покоя и забвения в далеком и незнакомом мире. Вопросительная система напоминает и медитации Жуковского, и «Цветок» Пушкина, но в то же время отличается от них. Б. М. Эйхенбаум в работе «Лермонтов» (1924) писал: «Вопросительная система и у Жуковского и у Лермонтова имеет не реально-смысловое, не тематическое, а интонационное значение и является стилистическим приемом, определяющим всю композицию».

Думается, что это не совсем так. Вопросы у Лермонтова имеют и интонационное, и реально-смысловое значение. У Пушкина, как справедливо отмечал Б. М. Эйхенбаум, «вопросы осмысляются как вопросы», т. е. несут лишь реально-смысловую функцию. Они подготовлены вводной строфой («Цветок засохший, бездыханный, Забытый в книге, вижу я, И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя»). У Жуковского, наоборот, вопросительная система становится фактом интонационным, мелодическим.

Интонация тревожных раздумий не исчезает до конца, передавая противоречивые переживания лирического героя. Иногда в ней слышны ноты зависти, иногда умиления и тайного удивления (в последней строфе), но тревога никогда не пропадает. Тем самым интонация зависит не от жанра и стиля, а от конкретных переживаний. Это перестраивает жанр медитации. Б. М. Эйхенбаум тонко подмечает, что заключительные строки звучат как первая половина незаконченной фразы: интонация этих строк требует продолжения, раскрывающего контраст между картиной «мира и отрады» и душевным смятением автора. Тревога лирического героя и его изумление перед миром покоя и отрады — вот тот психологический подтекст стихотворения, который превращает его в философское раздумье, полное недоговоренности и намеков, и самый образ потки в символ «того края».