Любовь к России в творчестве Есенина

Словом, силою вещей, как говаривали в XIX веке, Есенин вырос хотя и в деревне, но все-таки несколько в стороне от ее каждодневных забот о хлебе насущном, и, может быть, именно это, казалось бы, сугубо житейское обстоятельство и помогло ему, «схватив» «цветовую радугу», принести в русскую поэзию русскую природу со всеми ее далями и красками — «изумительными в своей простоте».

Цитаты из статьи А. Блока — «Краски и слова». В этом написанном еще в 1905 году эссе Блок предсказал появление поэта, который сможет нарисовать и воздух, и небо, и озеро, и камыш: «все понятия конкретны, и их достаточно для выражения первозданности идеи, блеснувшей сразу». Конкретность, умение передать зрительные впечатления были, так сказать, условием номер один, которому должен был, по Блоку, соответствовать пришелец — кандидат на пустующую вакансию поэта. Условие второе: способность преобразить конкретные впечатления, добыть таящееся в недрах «ситцевого» русского пейзажа — золото: «Здесь от края и до края — чахлый кустарник. Пропадешь в нем, а любишь его смертной любовью; выйдешь в кусты, станешь на болоте.

И ничего-то больше не надо. Золото, золото где-то в недрах поет».

Как всякий большой художник, Есенин оказался больше предназначенной ему вакансии, однако при своем появлении в Петербурге был воспринят как цветок, выросший на луговой меже, на том самом блоковском болотце, «где золото, золото в недрах поет», как «божья дудка», в которую запела даже не Россия, а «шестая часть земли с названьем кратким Русь». Россия была не только самой сильной, может быть, единственной сильной, любовью Есенина . Россия была философией, миропониманием, самой главной жизненной ставкой, средоточием честолюбивых упований, тем цементирующим раствором, на котором Есенин «замесил» свою эстетику. Вне России не было ничего: ни стихов, ни жизни, ни любви, ни славы.

В ней — все, без нее — ничего. Женщины, дети, дом, друзья — все это можно было «отдать другому». Всеми обычными человеческими привязанностями поступиться, от всего отказаться.

Только не от нее — тогда начнется хаос.

За эту смертную любовь к родине его нередко обвиняли и в национализме, и в узости, в глухоте ко всему, что не свое, российское. Даже такой проницательный критик, как А. Воронений, был почему-то убежден, что Есенин хорошо писал лишь о своем . А между тем это совсем не аксиома. Да, поэт обвинял собратьев по служению образу в том, что их искусство — слишком декоративно, что они пренебрегают изучением русского «климатического стиля»:

«Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений, он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру».

Да, он ревниво и с вызовом приставал к Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь — моя, а ты… ты американец! Моя Россия!» Сердился: «Ляжет в литературе бревном, и многие об него споткнутся!» И тем не менее сам никогда не считал национализм русской национальной чертой и националистических ноток не прощал никому, даже своему учителю и наставнику Николаю Клюеву. Впрочем, и «климатический стиль» России Есенин понимал отнюдь не узко. Во всяком случае, дерзко вплетал в словесные свои орнаменты кипарисы-олеандры, причем не только в персидские мотивы, но и в рязанские узоры.

Возьмите, к примеру, золотую и бревенчатую есенинскую избу и кирпичное ее сердце — русскую печь. У Есенина, даже раннего, ей ничего не стоит обернуться «верблюдом кирпичным», которому долгими зимними рязанскими ночами снятся совсем не рязанские и совсем не зимние сны:

Видно, видел он дальние страны, Сон другой и цветущей поры. Золотые пески Афганистана И стеклянную хмарь Бухары.

Словом, вне России Есенин не мыслил себя никогда, но сначала чувство родины было почти неосознанным, детским и безмятежным. Кленовый шатер кажется надежной защитой, под его раскидистой кроной он чувствует себя в безопасности, ничего вкусней кленового молока не знает. Он словно бы растворен в стихии, имя которой — Русь, Руссеянь, в ее неяркой зелени и ситцевой синеве… Только «снежинка белая»… только «клененочек маленький»:

Там, где капустные грядки Красной водой поливает восход, Клененочек маленький матке Зеленое вымя сосет.

Но вот поэт раздвинул стены зеленой избы, подставляя лицо черемуховому снегу, яблоневой вьюге:

Сыпь ты, черемуха, снегом, Пойте вы, птахи, в лесу. По полю зыбистым бегом Пеной я цвет разнесу.

И пошел, повел нас по изумительной в своей простоте земле, и открылась ширь у земли, а в есенинской поэзии появился пейзаж.