«Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана», — так написал Александр Сергеевич Пушкин об этой замечательной поре в своем романе «Евгений Онегин». Логично было бы предположить, что размышления о молодости начинают мучить человека уже в зрелом возрасте. Однако многие русские поэты задавались вопросом о значении молодости, даже не перешагнув порог своего тридцатилетия. Марина Цветаева не стала исключением.
Едва отметив свой 29-й день рождения, она написала стихотворение «Молодость», написала в два приема с разницей в два дня — 18 и 20 ноября 1921 года.
Первая часть стихотворения — своеобразная претензия к своей молодости, поэтому и звучит неласково: изобилует восклицаниями и повторами. Героиня называет молодость «чужой», «сапожком непарным» и даже «ношей и обузой». Несмотря на близость значения этих слов, воспринимаются они в разном контексте: ношу все равно тащат, какой бы непосильной она ни была , а обуза только мешает, и от нее хочется поскорее избавиться. Разве можно так говорить о своей молодости?
Героиня утверждает, что даже «задумчивая Муза» ничего не взяла из молодых лет, очевидно, считая, что ничего серьезного и важного в этот период не было создано.
Да, такая молодость не нужна героине, ведь она «щедростью ее давилась, как щебнем», поэтому «назад не кличет», а прощается с ней навеки, воздавая ей все-таки некоторую дань уважения, что подчеркнуто словами высокого стиля:
Скипетр тебе вернув до сроку — Что уже душе до яств и брашна!
Но уже в самом конце первой части стиха героиня, словно одумавшись, с некоторой долей нежности называет молодость «моя морока», «мой лоскуток кумашный». Это определение с уверенностью можно считать авторским неологизмом, ведь его Цветаева использовала в своей поэме «Царь-девица» для описания Руси: «Русь кулашная — калашная — кумашная!» Но если в поэме это сочетание созвучных слов создает образ скоморошьей пляски, то в сочетании «лоскуток кумашный» вызывает совсем другое чувство — ласку.
Вторая часть стихотворения, написанная двумя днями позже, начинается по-цветаевски резко: «Скоро уж из ласточек — в колдуньи!» Только так: или молодость, или старость — никакой «золотой» середины. Героиня навсегда расстается со своей молодостью, но не сожаления ждет она от сестры своей названой. Нет, она хочет праздника, разгульной пляски, поэтому и просит молодость: «Спляши, ошпарь!»
Необычно, совершенно футуристически, звучит сочетание выбранных омонимов: шаль — платок и шаль — блажь, дурь. Героиня призывает молодость «полоснуть лазоревой шалью», называет «шалая моя», . Она напоминает, что «пошалевали досыта» с ней — подурачились, попроказничали, потешились.
Такая разгульная молодость не могла не оставить следа, поэтому героиня, обращаясь к ней, говорит: «Разор моей души!»
Действительно, молодость самой Марины пришлась на нелегкие годы. В этот период произошло много трагических событий: и ранняя смерть матери, и разлука с мужем, и смерть дочери Ирины. А 1921 год ознаменовался смертью двух важных для нее людей: в августе умер поэт-символист Александр Блок и был расстрелян по обвинению в заговоре другой поэт — акмеист Николай Гумилев. Эти «коллеги по цеху» были дороги Цветаевой.
Возможно, их смерть и подтолкнула ее к решению эмигрировать из России. На долгих 17 лет покинет поэтесса родину. В таком контексте прощание с молодостью означало прощание с родиной, которую Марина все-таки любила.
Таруса, Коктебель, Ялта — вот те места, где она когда-то была по-настоящему счастлива. Возможно, поэтому, расставаясь с молодостью, героиня стихотворения сравнивает ее с любовником: «Как с любовником с тобой прощаюсь…» Она понимает, что эта связь рано или поздно будет разорвана, уже сейчас — «вырванная из грудных глубин». И все-таки она не сожалеет, а благословляет:
Молодость моя! — Иди к другим!