Мотив дома в романе Людмилы Улицкой «Медея и ее дети»

Проза Людмилы Улицкой относится к тому, что мы называем «литературой наших дней». Она — эта литература — вызывает множество споров, столкновение мнений. Очевидно, это связано с тем, что в 1980-1990-е годы обрушилось многое в обществе, в искусстве, в сознании человека, и современная литература помогла в этом. Появился термин «другая проза», который подчас заменялся термином «плохая проза» — так непохожа была она на все то, к чему мы привыкли.

И как-то уж очень слаженно заговорили о «новой женской прозе», соглашаясь с тем, что «эстетика ее болезненна», оправдывая «чернушный» фон новым этапом рождения неонатурализма. «Облик «новой женской прозы» определяется именно «чернушным» фоном протекания семейной жизни, грязной грубостью любовных отношений, прямым разрушением идеалов стыдливости, скромности, тем более жертвенно-го отношения к детям, любимому» . Полностью согласна с мнением Чалмаева, если иметь в виду произведения, например, Петрушевской, но по поводу Улицкой хочется возразить, особенно если говорить о ее романе «Медея и ее дети».

Трудно читать «новую женскую прозу», наверное, потому, что она «выразила ощущение тотального неблагополучия современной России» , но ловлю себя на мысли, что к роману Улицкой тянет вернуться, перечитать, насладиться… Чем? Может быть, все объясняется словами Л. Петрушевской о том, что «любое несчастье, отрепетированное в искусстве, вызывает тем сильнее катарсис, возвращая нас к жизни, чем совершеннее, гармоничнее прошла репетиция страдания».

Неужели тянет к страданию, тянет еще и еще раз его «прорепетировать»?

Но к роману тянет, как тянет к дому Медеи, где, кажется, все наполнено запахом моря, жаркого солнца, знойного ветра… И невольно завидуешь тем, кто сидит сейчас на простенькой кухне Медеиного дома, и хочется оказаться там, ощутить себя частичкой той большой семьи… В чем же сила этого дома?

В чем его красота, притягательность, почему ее, бездетную, судьба наградила таким огромным количеством детей по всему свету? Неужели дело только в страдании? И нет в облике Медеи «целостного, духовно-нравственного образа человека» ?

И хочется возразить: есть, есть в нем, в этом образе, многое, и то, что мы называем «светом и покоем»!

Состояние зрелой души человеческой обусловлено ее нравственной памятью, памятью обо всем, что происходило с человеком на протяжении долгих лет: в раннем детстве, юности. Неслучайно многочисленные родственники Медеи приезжают к ней в Дом с самого раннего детства . Но вот с этого самого раннего и начинается становление души человеческой.

В самом деле, зачем даже сейчас, когда нет уже в живых Медеи, приезжают в Поселок ее потомки? Зачем везти сюда годовалую черную американскую внучку? Что тянет сюда, в Крым, русских, литовских, грузинских, еврейских потомков Медеи?

Может, сила притяжения в крымской земле, земле, которая зовет и не дает забыть о себе? Вспомним Волошина, его Коктебель… Дом Волошина завораживал всех, кто переступал его порог, он был подобен храму, в котором собирались многочисленные паломники.

Тянулись к Волошину, к «Вечному дому», но и к этой древней земле Киммерии с ее загадочной бурой почвой, нагромождением скал, вывернутыми из недр валунами, смятой растительностью…

Действительно, земля удивительная, «приходящая в упадок», но в то же время «удивительно щедрая и благосклонная». Но тайна кроется еще и в том «доме», который собирал всю семью, давал силы, питал душу. Автор говорит о Медее: «Родом она была из Феодосии, вернее, из огромного, некогда стройного дома в греческой колонии, давно слившейся с феодосийской окраиной.

Ко времени ее рождения дом потерял изначальную стройность, разросся пристройками, террасами и верандами…» Автор подчеркивает: не из Феодосии, а из Дома была родом героиня.

Улицкая не дает нам подробного описания дома Медеи. Мы узнаем, что он «стоял в самой верхней части Поселка, его усадьба была ступенчатая, с террасами». В доме была «умная печурка, которая брала мало топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков.

Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол…» Все просто: умная печурка, керогаз, белоснежные занавески на окнах, легкая постель… Но тепло и светло в этом доме, потому что есть в нем хозяйка, на которой и держалось все.

Истоки характера Медеи в ее глубочайшей нравственной интеллигентности. И не о настоящем гимназическом образовании здесь речь. Интеллигентность эту Медея впитала с самим воздухом, который — «чудесный, смолистый, древний и смуглый» — помогал ей понять нечто… В частности то, что настоящая любовь не нуждается в словах.

Любовь к своим детям она не выпячивала, «считалось, что она их любит». Действительно, почему «считалось»? Может, потому, что не было в этих отношениях того проявления любви, которое мы привыкли называть общепринятым, было лишь «наблюдение», но это самое наблюдение и выражало любовь, которую нельзя было не почувствовать.

Любовь была как само собой разумеющееся, как была сама Медея, был ее дом, было море, воздух, солнце.

Самуил Яковлевич говорил Медее: «Я почувствовал, что рядом с вами нет страха». Страха не было, а было глубочайшее наслаждение жизнью во всех ее проявлениях. Медея была человеком, ни в чем не погрешившим против правил нравственности, и было в ней то, что позднее заставит Сандрочку сказать, улыбаясь: «Праведница у нас была одна…»

Но ведь было уже в русской литературе, было: «Не стоит село без праведника». И говорили мы и о Матрене Солженицына, и о ее родственниках. Но, как думается, у Улицкой «праведница» иная — по-своему прожила Медея свою жизнь, и после нее стоит Дом! И приезжают сюда снова и снова, в этот Поселок, в этот дом…

Зачем? Почему? А еще всегда была вера. Вера была и в душе Медеи. Медея верила в жизнь, в силу духа человека, в то, что в жизни будет «все, как надо», и надо принимать жизнь такой, какая она есть. Медея живет, и в старости — ах! — «какая красивая старуха из меня образовалась», — думает героиня.

И невдомек Медее, что эта красота — ее душевная красота, лицо «иконописное». А почему? Потому что верила: «Все хорошо!»

Да, после смерти мужа Медея весь год читала Псалтирь. «Псалтирь у нее была старая, церковнославянская, сохранившаяся от гимназических времен… Еще была в доме русско-еврейская… Медея иногда пыталась читать Псалтирь по-русски, и хотя некоторые места были яснее по смыслу, но терялась таинственная красота затуманенного славянского…» Медея чувствует красоту, она видит ее во всем, и прежде всего, в той неброской жизни, которой она живет и которая ее окружает. В этом укладе Медеиной жизни есть свой особый смысл, который придает всему особую наполненность. Кажется, жизнь героини течет однообразно, монотонно, завтра будет похоже на вчера.

Но это не однообразие, бесцельное, бездумное, а то, что мы называем Традицией дома. Ее зимнее одиночество — не тоска, не безнадежность, не брошенность. Это неосознанное накопление чувств и сил , которые Медея отдаст летом, когда приедут все.

И в летней жизни тоже свои традиции: время приезда, количество гостей, даже свой «график», по которому будут приезжать родственники. И ничуть не коробит читателя, что «лучший на свете вид открывается из Медеиного сортира». Георгий «видел двойную цепь гор, опускающуюся довольно резко вниз, к далекому лоскуту моря и развалинам древней крепости, различимым лишь острым глазом, да и то в ясную погоду. Он любовался этой землей, ее выветренными горами и сглаженными предгорьями…»

Здесь, в этом месте, все лучшее, счастливое, известное до боли, но от этого делающееся еще дороже… Вот дорога на кладбище, и маленький Артем почему-то становится вдруг счастливым: «Но теперь настроение у Артема стало прекрасным, как если бы он уговорил отца пойти на море. Он и сам не вполне понимал, что важно не море, а выйти вдвоем с отцом на дорогу, еще не пыльную, а свежую и молодую, и идти с ним куда угодно, пусть и на кладбище».

Не надо слов у могил, их и нет, но между отцом и сыном возникает та духовная близость, которая бывает не в каждой семье: «Георгий благодарно положил руку ему на плечо» — и сын понял. Без слов.

Традиции Медеиного дома и в замечательных походах к морю, в которых и рождались близость, единение, а душа наполнялась до самых глубин. Вот Танечка, с трепетом ожидающая: «А замок будет?» Вот удивительная Медеина находка — «потемневшее кольцо с небольшим розовым кораллом». Вот море — оно «в этом труднодоступном месте было чистейшим, драгоценным, как будто каждый раз заново завоеванным.

Бухточки были сдвоенные тонкой каменистой перемычкой. Они довольно грубо врезались в берег, и несколько крупных скал торчали в море прямо против них. И бухточки, и морские камни пережили множество имен, но в последние десятилетия их все чаще называли Медеиными». Вот обед у костра, вот отдельный каменный стол для малышей… Все это традиции, без которых нет дома, нет семьи…

Милое, радостное, золотое, счастливое время — жизнь в Медеином доме. Оно, это время, не забывается, оно дает силы жить там, в большом мире, оно пробуждает силы, доселе дремавшие: стихи Маши родились там, и в них был «берег, горячее солнце и неопределенное ожидание, смешанное с реальной жаждой». Дом Медеи — не просто жилой дом с многочисленными пристройками, это дом, дающий силы, радость жизни, это колодец, из которого пьешь, утоляя жажду .

Дом Медеи дышит, влюбляется, страдает вместе с его жильцами, а они самые разные, но все прекрасные, красивые, умные, талантливые. Они могут совершать проступки, ошибаться, заставляя страдать других, но при этом сами страдают едва ли не сильнее…

Ника и Маша любят одного мужчину, но как по-разному! И язык не поворачивается назвать пошлостью то, что происходит с ними — с Машей, с Никой, с Бутоновым, с Аликом… Это жизнь, она бывает всякая, как и любовь: надо поступать по совести, не лгать, не юлить, не искать виноватых…

Вот Медея находит письмо Сандры Самуилу, узнает о предательстве. Кажется, что может быть тяжелее? Медея даже делает попытку бросить дом, уехать, найти силы, поддержку в другом. «Мужем она была оскорблена, сестрой предана, поругана даже самой судьбой, не давшей ей детей…» На душе темно, кажется, жизнь кончилась. Но смотрит Леночка на подругу в церкви и думает: «Стоит, как скала посреди моря…» Медея была в этот миг олицетворением всей жизни. «И новые слезы накатили на Леночку, уже не о Медее, а обо всей жизни и это было счастливое мгновенье полной потери памяти о себе, минутного наполнения сердца не своим, суетным, а Божьим, светлым, и от переполнения сердце ломило…»

А через три дня Медея уехала. «Ей хотелось скорее домой». Домой! Там ее жизнь, там ее силы, там ее душевный покой, там внутренний стержень всего, что происходит в жизни.

Да, всего, и смерти Маши тоже.

Тема безумия у Улицкой заслуживает отдельного разговора. Но сегодня мы размышляем о Доме — доме, воспитавшем и спасшем от гибели однажды маленькую Машу. Вот Сандра; чего о ней мы только не знаем!

Но, видя, как цепляется Машенька за Александру, как шепчет на ухо, моля о спасении: «Сандрочка, забери меня к себе, Сандрочка!» — а Александра, окаменевшая, уговаривает ее, «сама только о том и мечтая, чтобы забрать ее в две с половиной комнаты в Успенский переулок», мы забываем все «грехи» Сандры, мы видим только любовь, которая родилась, не могла не родиться там, в Медеином доме.

И все-таки, почему не спасла эта любовь Машу? Не спасла потом, когда, стоя на бортике балкона, делала то внутреннее движение, «которое поднимает в воздух»?

Но жизнь не была бы жизнью, если б любящие руки могли спасти от всех бед… Маша умерла на взлете, сделав шаг ТУДА, заглянув в незнаемое. Мечтая летать, она «сосредоточилась и как будто включила кнопку — тело стало очень медленно отрываться от горы, и гора немного помогала ей в этом движении. И Маша полетела тяжело, медленно, но уже было совершенно ясно, что именно делать, чтобы управлять скоростью и направлением полета, куда угодно и бесконечно…

Человеческую свободу и неземное счастье Маша испытала от этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ее ангел, но при всей новизне, невообразимости происходящего она догадывалась, что запредельное счастье, переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит из того же корня, той же породы».

И потом, пытаясь вновь насладиться свободным и сильным полетом, испробовать всю полноту наслаждения, делает вновь ЭТО движение.

Непонятно? Или, напротив, все очень понятно? И где та грань, что отделяет гения от безумца?

Когда меня переведет мой переводчик шестикрылый и облекутся полной силой мои случайные слова, скажу я: «Отпускаешь ныне меня, в цвету моей гордыни, в одежде радужной грехов, в небесный дом, под отчий кров».

Пусть Маша будет ТАМ, пусть в этом «небесном доме» ей будет счастливо! И — мистика! — Медея и сейчас помогла Маше, помогла обрести ТОТ ее мир: когда священник на Преображенке отказался отпевать Машу , Медея идет в греческую церковь, более часа разговаривает с иеромонахом. «Он велел привозить девочку и обещал сам совершить отпевание».

«Невозможно было смириться с той умелькнувшей минутой, когда совершенно живая девочка самочинно выпорхнула в низко-гудящий водоворот медлительных снежинок прочь из жизни…» И там, в другой жизни, Медея протянула свои руки Маше — и в этом был смысл, даже больший, «чем может вместить в себя даже самый мудрый из людей…»

…И, воплощаясь в помыслы свои, беспечнейшие в человечьей стае, мы головы смиренные склоним пред тем, кто в легкой вечности истает…

Нет у Медеи своих детей. Но широко ее сердце, так широко, что в нем находится место каждому, всему тому, что позволяет говорить нам, что Дом Медеи Синопли — целый духовный мир. Что Дом Медеи как бы принадлежит вечности, а принадлежащие этому Дому люди — самоценны, уникальны, и в душе каждого свой сокровенный смысл…

Высоко на холме стоит этот дом, а вокруг — природная красота, заставляющая сжиматься сердце. И тянутся к этому дому люди из Сибири, из Средней Азии, из Прибалтики и из Грузии… И «прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество…»

Тянет перечитать Роман Улицкой, потому что, кажется, физически ощущаешь: этот дом и есть первооснова бытия, он настоящий дом и делает человека ЧЕЛОВЕКОМ. Он дает ощущение полноты жизни, не прячет от житейских бурь, а хранит свою силу и питает ею, чтобы дети потом смогли выстоять в этой жизни, не сломаться, протянуть руку помощи друг другу. В доме Медеи — тончайшая аура духовности, которая так притягивает к себе, такая аура, когда без слов «душа с душою говорит». «Это удивительное чувство — принадлежать к семье Медеи…»