Необычайные похождения Ильи Эренбурга и его учеников

Когда вступившего в восьмой десяток Эренбурга распекал Никита Сергеевич Хрущев за то, что тот полушутя предлагал распространить борьбу за мир на сферу культуры, партийный вождь, возможно, и не догадывался, что главный советский плюралист и космополит в прошлом подпольщик. Правда, после положенных отсидок и высылок унесший ноги в канонический Париж, социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла со всеми положенными метаниями от религиозности и эстетства к тотальной мизантропии: «Я пью и пью, в моем стакане // Уж не абсент, а мутный гной». Однако с первыми же известиями о «бархатной» революции былой подпольщик устремляется в Россию, а уже в 21-м снова оказывается за границей и в течение месяца пишет свой первый и лучший Роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников».

Эренбург наконец-то нащупал главный свой дар — дар скепсиса, дар глумления над лицемерием и тупостью всех национальных и политических лагерей. Да и над собой: герой-рассказчик Илья Эренбург — «автор посредственных стихов, исписавшийся журналист, трус, отступник, мелкий ханжа, пакостник с идейными задумчивыми глазами». При этом если из двух слов «да» и «нет» потребуется оставить только одно, дело еврея держаться за «нет». С этим лозунгом Эренбург мог бы сделаться советским Свифтом, но эпоха требовала не издеваться, а воспевать себя, к чему Эренбург был наименее приспособлен природой своего отнюдь не бытописательского дарования.

Он, если угодно, был певец обобщений, что настрого воспрещалось в эру идеологически выдержанного неопередвижничества.

В 1922 году в книжке «А все-таки она вертится!» Эренбург в футуристическом и едва ли даже не фашистском духе воспел «конструкцию», волю и душевное здоровье, граничащее с кретинизмом. Но зато уже в ближайшие годы в очерке о Веймаре он горько сетует на то, что «у нас не стало вдохновения»… Человеческую душу невозможно насытить никакой фабричной продукцией, явственно давал понять «романтизм наших дней».

Особенно душу еврейскую : «Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины — религиозные, социальные, философские… этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов».

Все двадцатые Эренбург пропутешествовал по Европе, издавая сразу на многих языках книги превосходных очерков о королях автомобилей, спичек и грез , неизменно скептической интонацией давая понять, что пекутся все они о суете, — не прилагая этот скептический кодекс к тоже не вполне одетым королям Страны Советов: в стране восходящего солнца Беломорканала тревогу и брезгливость вызывает все больше «мелкособственническая накипь».

Эренбург и в тридцатые годы беспрерывно колесил по Европе, но пафос его очерковой публицистики и публицистической прозы становился все проще: фашизм наступал, и Эренбург становился все менее требовательным к его противникам. Как всякий эстет, сформировавшийся в благополучное время, он долгое время ощущал главным врагом пошляка и ханжу, но когда на историческую сцену вышли искренние убийцы, при слове «культура» не только хватающиеся за пистолет, но и стреляющие без всяких раздумий, Эренбург понял, что время капризов и парадоксов миновало, и принялся верой и правдой служить наименьшему злу.

И почему-то уцелел в 37-м году…

А после Двадцать второго июня и без того едва теплящегося скептика в Эренбурге поглотил ветхозаветный пророк: «Мы поняли: немцы не люди». Но — советские солдаты сражаются не только за свой Дом, — за все человечество, за всю европейскую культуру! Тем не менее фашистской пропаганде нетрудно было сделать из Эренбурга еврейско-комиссарское чудовище, поэтому со стороны товарища Сталина было вполне неглупо ради дополнительного ослабления полуразрушенной немецкой обороны в апреле сорок пятого публично одернуть Эренбурга в «Правде» устами тогдашнего начальника агитпропа Г. Ф. Александрова: «Товарищ Эренбург упрощает».

После войны — «борьба за мир», загранпоездки, выступления, статьи, неизменно «отмеченные высокой культурой» и даже во многом справедливые, если забыть, что разоружаться предлагалось лишь одной стороне. В 47-м Сталинская премия за толстенный и скучнейший соцреалистический роман «Буря», в 52-м — год расстрела Еврейского антифашистского комитета — Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами».

«Люди, годы, жизнь» без преувеличения составили эпоху в нашем постижении XX века . С точки зрения властей там все было не так — не та жизнь, не те люди… Модильяни, Шагал, Матисс, Мейерхольд…

Оценивая всех одним аршином — отношением к Советскому Союзу, — Эренбург все-таки первым ввел эти имена в массы. Обратив тысячи и тысячи умов сначала к культурному, а потом и социальному обновлению. К мечте сделаться европейцами.

А творцы новых грез и есть тайные владыки мира.

Александр Мотельевич Мелихов, Прозаик; кандидат физико-математических наук. Живет в Санкт-Петербурге.