Образное мышление в рассказе Борхеса «Письмена бога»

Образное мышление у Данта, так же как во всякой истинной поэзии, осуществляется при помощи свойства поэтической материи, которую я предлагаю назвать обращаемостью или обратимостью. Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, — отвлекаясь от технической невозможности, — который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора. Ср. у Р.

Барта: «… автор (а вместе с ним и читатель) словно обращается к словам, оборотам, фразам, прилагательным, асиндетонам — ко всем сразу: я вас всех люблю совершенно одинаково, люблю как знаки, так и призраки тех предметов, которые они обозначают…

Семнадцатая песнь «Inferno» — блестящее подтверждение обратимости поэтической материи в только что упомянутом смысле» . С помощью технических образов Мандельштам моделирует сам принцип работы поэтической мысли в процессе художественного творчества, структурирующей посредством «обратимости» на различных уровнях смысловую множественность, умножающей значения, оставляя их незавершенными и незамкнутыми. Если воспользоваться словами Барта, писатель с помощью языка «создает мир, перенасыщенный означающими, но так и не получающий окончательного означаемого» 13, с. 284. Это происходит потому, считает Барт, что литературное произведение связано с действительностью «не через аналоговое моделирование форм, а через цифровой по своему типу (на уровне фонем — двоичный) языковой код» 13, с. 282. Гераклитово-текучий характер метафористики Данте, оставляющей, по мысли Мандельштама, далеко позади все ассоциативные ходы новейшей европейской поэзии, предопределяет такое качество его творчества, как «уклончивость» — предпочтение не прямого, а «бокового» зрения, — дающую возможность видеть вещи отрефлекти-рованно, дистанцируясь по отношению к ним, не давая окончательных ответов. «Уклончивость» свидетельствует «»о предрасположенности произведения к открытости»; произведение разом содержит в себе несколько смыслов в силу своей структуры. «… » Именно в этом и состоит его символичность: символ — это не образ; это сама множественность смыслов» 13, с. 350. Именно поэтому даже в каноническом тексте каждая эпоха прозревает все новые и новые смыслы. «Уклончивость» — неотъемлемое свойство литературы вообще. Барт пишет: «Уклончивая знаковая система, которой, на мой взгляд, и является литература, превосходно приспособлена для того, чтобы писатель мог глубоко вторгаться своим творчеством в окружающий его мир, в его проблемы и в то же время приостанавливать эту ангажированность, как только то или иное учение, партия, группа или культура начинают подсказывать ему определенный ответ». «Уклончивость» литературы и составляет основу возможного соавторства читателя. Плохие читатели («прирожденные нечитатели»), т. е. люди, не умеющие читать стихи, не могут стать хорошими поэтами — был убежден Мандельштам. Они лишены культурной памяти, культурной почвы под ногами. Для подлинного художника чужие «сны» в процессе чтения-сотворчества становятся неотъемлемой частью собственной личности и таким же «возбудителем поэтической мысли, как сама жизнь». Благодаря своей незамкнутости творения «сновидцев» присваиваются всеми последующими временами. «Произведение исторично, но в то же время «анахронично», ибо, порвав историческую пуповину, немедленно начинает бесконечное «путешествие сквозь историю»» В таком новом интертексте оказывается у Жолковского рассказ Борхеса «В кругу развалин». Происходит приращение его значений, открывается универсальный характер воссозданной в нем модели воспроизводства культуры: каждый новый «сновидец» порожден своими предшественниками из их «снов» (ибо и персонаж рассказа, создающий во «сне» человека, убеждается в том, что «снится» другому). Эта модель на трансисторическом уровне зеркально отражает модель процесса творчества: образы порождают другие образы, которые в свою очередь порождают следующие образы, и т. д. (если быть точными: у Борхеса дан лишь один из промежуточных этапов процесса творчества, который еще продолжается, длится; отсюда — запоздалость осознания призраком-«отцом», давшим жизнь призраку-«сыну», своего положения в становящемся мире-тексте, структура которого виделась Борхесу лабиринтом значений). Поистине: «мир полон соответствий, магических зеркал…». И не имеем ли мы дело в конечном счете с моделью становящегося мира вообще, восходящей к религиозным учениям индуизма и буддизма, к которым Борхес проявлял глубокий интерес, но получающим культурологическую интерпретацию? Согласно этим учениям, жизнь — иллюзия, майя, сон; все нереально, существуют лишь ментальные организмы, перевоплощающиеся бесчисленное множество раз под влиянием всеобщего закона кармы; история Вселенной состоит из бессчетного числа циклов. Метафора жизни-сна, в которой живое существо вовлечено в круг нескончаемых перевоплощений и ощущает себя в мире как узник в тюрьме, лежит в основе рассказа писателя «Письмена бога», представляющего собой как бы инвариант рассказа «В кругу развалин». Исповедь героя, от лица которого осуществляется повествование, включает в себя описание момента прозрения своего положения в мире: «