Пересказ романа Довженко «Очарованная Десна» — Эпилог

Погибло и исчезло совсем с лица земли мое село не от воды, а от огня. И тоже весной. Через полвека. В огне то село сгорело за помощь партизанам, и люди, кто не был убит, бросались в воду, охваченные пламенем.

Сгорела церковь, переполненная кричащими людьми. Высокое пламя полыхало ночью, трещало, взрывалось глухими взрывами, и тогда большие огненные пласты соломы, словно души погибших матерей, разносило ветром в темную пустоту неба. Каратели гонялись по улицам и огородам за женщинами, отнимали детей и бросали в огонь пылающих домов, и женщины, чтобы не жить уже, не видеть, не плакать, не проклинать, прыгали сами вслед за детьми и сгорали в пламени страшного фашистского суда.

Повешенные смотрели вверх с жутких виселиц, качаясь на веревках и отбрасывая на землю и на воду свои ужасные тени. Все, что не успело убежать в лес, в камыши или тайные партизанские дебри, — все сгинуло. Не стало прекрасного села. Не стало ни домов, ни садов, ни хороших веселых людей. Одни лишь печища долго белели среди пепла.

Горел и я тогда в том огне, погибав всеми смертями человеческими, звериными, растительными: пылал, как дерево или церковь, качался на виселицах, разлетался прахом и дымом от взрывов катастрофических. Из мышц моих и потрошеных костей варили мыло в середине двадцатого века. Кожа моя шла на переплеты и абажуры для ламп, валялась на дорогах войны, выутюжена тяжелыми танками последней войны человечества. И произошли так, что я не сдержался однажды и, выкрикивая из пламени боевые лозунги и призывы к свирепой мести врагам, звал: «Болит мне, болит!»

— Чего ты крикнул? — укорили меня. — Что привело тебя к этому в такое большое время — боль, страх? — Страдание. Я художник, простите, и воображение всегда составляло мою радость и мое проклятие. Она вдруг изменила мне. При созерцании беды показалось мне на одну какое-то мгновение, что погибает не село мое, а весь народ. Может ли быть что-то более ужасное в мире?!

С того времени я начал утешать себя причудливой мыслью, что безукоризненность человеческая является в большей мере делом удачи и счастья, чем следствием добродетелей.

И был я неправ, конечно. Никогда не нужно забывать о своем назначении и всегда помнить, что художники призваны народом для того, чтобы показывать мировые в первую очередь, что жизнь прекрасна, что сам по себе оно является наибольшим и самым величественным из всех мыслимых благ. Странно и жалостно временами думать, что не есть у нас силы и ясность духа проникаться ежедневным пониманием счастья жизни, переменчивой в постоянной драме и радости, и что так много красоты напрасно проходит мимо наших глаз.

Но садимся еще раз в ивовые лодки, прошу вас. Возьмем весла ясеневые и вернемся на Десну, на веселых воды в том году, когда спасали мы с отцом людей на Пасху.

Долго стояла вода весенняя, помню. Еще в переплавную среду было ее много по левадам и долинам, потому и косовица в то лето началась поздно.

Собирались мы на косовицу всегда долго. Уже было солнце зайдет, а мы еще собираемся. Что хлопотам, а ругательства, мать ругает кого-то, потом, увидев меня, как заголосит:

— Уже на телеге, ой!.. Малого хоть бы не брали! Комары съедят! — Не съедят, целый будет, — сердится отец. — Так утопится в Десне, вот, чтобы я пропала, будет топиться! — не буду топиться, мама! — Невежда! Упадешь там из кручи в бездну, ой беда мне! — Ну, мама, чего бы я падал из кручи… нечего…- я едва не плачу. — Так косой зарежешься. Говори, будешь прыгать между косами? — Не буду! Ой, ей же ты богу — не буду! — Врешь! Сашечко, останься дома, — умоляет меня мать. — Там так страшно в кустах! — Не страшно, мамо. — Там же ямы в озерах! — Я не буду полезть в яму. — И гадюки там в лесу, ой! — Ну, мама, ничего… О! — Не езжай, сынок. Не пускайте его!.. На мое счастье, на мамины просьбы никто не обращает внимания. Отец в последний раз осматривает телеги. — Все ли взяли, что нужно?

Все взяли: картофель, лук, огурцы, хлеб, казан, большую деревянную миску, обору, рядно, косарский прибор, грабли, — все уже на телеге.

И вот отворяются ворота, мать крестится и что-то говорит, кони трогаются — мы едем.

Я не оглядываюсь. Около дома мать-кукушка кует мне разлуку. Долго-долго, не один десяток лет будет провожать меня мать, глядя сквозь слезы на дорогу, долго будет крестить меня в след, и будет стоять с молитвами на зорях вечерних и утренних, чтобы не взяла меня ни пуля, ни сабля, ни клевета плохая.

Долго буду вырываться я в дорогу, спеша в тревожную даль. Прощание перейдет когда-то в картины мои, разлука совьет себе гнездо в моем сердце. Все пометают кого-то и будут спешить навстречу неизвестному, и кому-то будет жалко. Только я еще ничего не знаю об этом.

Я лежу на телеге. Вокруг, спинами ко мне, дед и отец с косарями. Меня везут в царство трав, рек и таинственных озер. Воз наш весь деревянный: дед и прадед были чумаками, а чумаки не любили железо, потому что оно, говорили, притягивает гром. В Десну верст пять очень сложной дороги. Переехать нужно две больших лужи с гнилушками, которые никогда не высыхали, два моста, потом опять одну гнилушку, потом два хутора с собаками и село Малое Усто по узеньким крученным улочкам, дальше нужно ехать вдоль реки крутым берегом и бояться, чтобы не перевернуться в воду, потом нужно было брать справа вниз и с разгона — через речушку бродом, дальше на гору и из горы, и снова на гору и из горы, а дальше справа раз и второй, и снова над рекой между осин и колел, и уже аж там, над самой Десной, было мое царство.

По пути косари шумели о разном, слезали с телеги перед лужами и на гору, потом садились, и я опять видел вокруг себя наверху их громадные спины, а над спинами и косами, какие они держали в руках, как воины оружие, в высоком темном небе светили мне зори и юный месяц.

Пахнет огурцами, старым неретом оборы, хлебом, отцом и косарями, пахнет болотом и травами, где-то зовут, и… сразу слышу, дергачи и перепелки. Чумацкая телега тихо скрипит подо мной, а в синим небе Млечный Путь показывает дорогу. Смотрю я на мое небо и возвращаю с телегой и косарями справа и налево, и звездная вселенная возвращает вместе с нами, и я незаметно несусь в сон, счастливый.

Просыпаюсь на берегу Десны под дубом. Солнце высоко, косари далеко, косы звенят, кони пасутся. Пахнет вялой травой, цветами. А на Десне красота! Лозы, сыпь, кручи, лес, — все блестит и сияет на солнце. Прыгаю с кручи в песок к Десне, моюсь, пью воду. Вода, ласковая, сладкая. Пью еще раз, уйдя по колени и вытянув шею, как лошак, потом прыгаю на кручу и айда по сенокосу. И уже я не хожу, а только летаю, едва касаясь луга. Вбегаю в лес — грибы. В лозы — ежевика. В кусты — орехи. В озере воду замучу — рыба.

Так я блаженствую дня два или три, пока не скосят траву. Ношу дрова к куреню, развожу огонь, чищу картофель, ежевику собираю косарям для водки. После косовицы починаем грести сено вместе, и вот понемногу меняется наш мир волшебный: отец, дед и дядя становятся, почему-то молчаливыми и смущенными, какое-то подозрение проявляется в глазах: они начинают делить копны.

Сенокос у нас был гуртовым. Его никто не мог разделить, потому что каждый боялся, что ему припадет та треть как раз на колене Десны, которую ежегодно режет беспощадно весенняя вода. Поэтому косили и гребли вместе. Потом делили копны, и уже только тогда каждый взыскивал их в стога к своему куреню. И так случалось почему-то, не знаю, что при распределении копен ни одна почти косовица не кончалась миром. Всегда почему-то казалось отцу или дяде, что кто-то кого-то обманул на одну копну, и тогда, слово за слово, сердца наполнялись свирепого гнева и большие наши родители начинали ругаться, звать, а затем драться над очарованной рекой Десной.

Они дрались большими кольями, граблищами, древками вил, держа их в обеих руках, как древние воины. Временами они гонялись друг за другом с топорами, ругаясь так громко и страшно, что эхо шло по Десне, над Червяковым лесом и над тихими, таинственными озерами. Тогда мы, дети, тоже начинали ненавидеть друг друга, то есть мы с братом Самойловых ребят, и готовы были тоже ринуться в бой, и боялись. Для полноты ненависти у нас еще не хватало лет и недоли. К тому же нам весьма не хотелось терять рыбацкое общество. Мы отворачивались и не смотрели тогда на малых своих врагов.

Одни только кони не брали участия в войне. Они паслись вместе, одинаково худые и мозолистые, с большими ранами на потертых спинах, и качали головами, безразлично глядя на нас и отгоняя глупых своих оводов.

В этих ожесточенных боях особенной отвагой и храбростью отмечался дед. Минуло уже полвека, как его не стало, но, сколько бы я не жил, никогда не забуду воинственную страсть, которая пряталась в хорошей дедовой груди.

Он был способен к такому безумному накалу гнева, что ему мог бы позавидовать самый большой в мире артист или генерал.