Своеобразие характера князя Андрея Болконского

Своеобразие характера князя Болконского проявляемся во всем и везде. Где бы он ни появился, личные качества всегда возвышают его над окружающими. В штабе Кутузова князь Андрей “своей особенной гордой и учтивой манерой” умел себя так поставить к обществу богатых веселых гвардейцев, что на него смотрели как на “человека особенного, только временно занимающего должность адъютанта, и неприятного товарища”, но, несмотря на то, что “многие с ним были на ты, его невольно уважали”.

Толстой ослабил восхищение князя Андрея перед гением Наполеона, разъяснив, что это была “радость за посрамление самонадеянных педантов австрийцев, которое он предсказывал, и, главное, он чувствовал радость от того, что теперь скоро придется и русским войскам вступить в дело с столь страшными для всех французами”. Исправленный текст зачеркнут, и ощущения князя Андрея выражены по-иному: в центре их не столько ироническое отношение к тому, что “полусумасшедший старый фанатик Мак хотел бороться с величайшим гением после Кесаря”, хотя мысль эта оставалась,- сколько “волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянных австрийцев”, а главное, надежда принять участие в столкновении русских с французами и “положить на одну сторону весов и свою долю любви к славе и равнодушия к жизни”.

Размышления князя Андрея продолжает автор, рассказывая, что “воспитанный в воспоминаниях века Екатерины и сам участвовавший в легких победах русских в Турции, князь Андрей никогда ни на мгновение не сомневался в том, что русские войска – лучшие войска в мире. И представляя себе – это была его любимая мечта – как оя с знаменем впереди ведет полк на обсыпаемый картечью мост или вал укрепления, он чувствовал, что этим войскам ничто противостоит), не может, и потому был счастлив теперь на скорое осуществление своих мечтаний”.

Оставалось однако чувство, смущавшее князя Андрея,- он боялся, что “гений Бонапарта” окажется “сильнее всей храбрости русских войск. Он” боялся за русские войска и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя”. Единственно возможное разрешение “этого противоречия” князь Андрей находил в том, чтобы он “сам командовал русской армией против Бонапарта”. Он не мог только представить себе, когда бы это могло быть.

Не дошли до окончательного текста эти размышления. Ведь честолюбивые мечты князя Андрея в ночь накануне Аустерлица оказались бы повторением ранее сказанного. Поэтому раздумья князя Андрея о своей карьере заменены в этой же рукописи кратким сообщением автора о том, что князь Андрей был “один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой... главный интерес в общем ходе военного дела”, и что, узнав о разгроме армии под Ульмом, Болконский понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней”.

Узнав о поражении Мака, князь Андрей невольно испытал “волнующее радостное чувство”, вызванное “посрамлением самонадеянной Австрии”. Уже нет речи о Наполеоне как о “величайшем гении после Кесаря”, а только отражен страх князя Андрея перед гением Бонапарта, который “мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск”. Так в рукописях и в окончательном тексте.

Следующее событие войны 1805 года, которое существенно повлияло на взгляды князя Андрея, было, как иронически замечает Толстой, “знаменитое сражение” под Кремсом, за которое воздавались похвалы “со стороны русских и австрийцев русским войскам”, а “со стороны французов французским войскам”. Князь Болконский, участвовавший в сражении, “с великой похвалой был представлен Кутузову” и от Кутузова с донесением “об этой победе” послан в Брюнн к австрийскому двору. В Брюнне князь Андрей встречается с дипломатом Билибиным и его кружком, присутствует на приеме во дворце австрийского императора.

Толстому важно показать, как князь Андрей, очутившись в атмосфере высших кругов, был вновь охвачен мыслями о славе. “Тот сырой и холодный вечер” после Кремского сражения, когда он верхом объезжал “серые шинели солдат и в первый раз услыхал свист пуль, был далек от него, как будто это было десять лет назад”. Князя Андрея везде “встречали и льстили”; он был приятно взволнован успехом. И опять “в его воображении восстал знакомый образ: маленький человечек с орлиным носом и твердым ртом. Он вспомнил свое лицо и сравнил одно с другим.

Отношение князя Андрея к войску звучит в новом варианте совсем по-иному, оно уважительное. Он возражает на ироническую реплику Билибина о “победоносном православном воинстве”, говорит, что это “воинство” в сущности, не так плохо, что он узнал это в последнем сражении. “Солдат очень хорош. Офицеры дрянь. Но все вместе – Это еще хорошее орудие в руках искусного человека”. Князь Андрей с удовольствием говорит о том, что завтра после вечера у княгини Эстергази он будет “в палатке, в избе, с солдатами”. Разговор он закончил признанием: “Я это люблю, право, люблю”. Хотя с тою же настойчивостью повторяются его честолюбивые мечты о славе, карьере, однако отношение его к Кутузову и особенно к войску, к солдатам качественно совершенно отлично от того, какое было в предыдущем варианте.