Пересказ романа «Двойная жизнь» и его сравнение с «Евгением Онегиным»

«Двойная жизнь» — гораздо более значительный роман, чем «Дневник девушки». Павлова также пишет об эфемерности и скоротечности юных надежд, о поверхностности и мелочности светской жизни, о неизбежном разочаровании, но все это в куда более высоком и серьезном регистре. Вовсе не случайно роман Павловой вызвал много журнальных откликов, и это были не снисходительно-уничижающие реплики, как по поводу почти всех стихотворных романов, а вдумчивая и обстоятельная критика. Содержание и форма этого сочинения не могли не вызвать интереса у современников, и роман вполне достоин возобновления читательского внимания в настоящее время.

Особенность «Двойной жизни» заключается прежде всего в том, что роман написан стихами и прозой. Стихи чередуются с прозой, заключая каждую главу, причем по объему прозы гораздо больше, чем стихов. Но несмотря на это и даже на то, что в подзаголовке в духе времени поставлено «очерк», перед нами именно роман в стихах, потому что вне стихов как целое он не существует. Можно, конечно, прочесть по отдельности стихи и прозу, но тогда, в одном случае, перед читателем будет чисто лирический цикл, а в другом — ироническая повесть из жизни московского барства. Стихи и проза «Двойной жизни», освещая друг друга, создают новое неразрывное единство, сугубо поэтическое по своей сути.

Прозаическая часть «Двойной жизни» — рассказ о том, как богатая невеста Цецилия фон Линденборн вышла замуж за искателя богатых невест Дмитрия Ивачинского. Ординарная история, в ходе которой связали судьбу два в конечном итоге заурядных существа, представляет тем не менее определенный художественный интерес. Во-первых, перед нами довольно подробная картина жизни московских дворян 1840-х гг., подробности быта, набросанные быстрыми и четкими штрихами. Во-вторых, исполнение «мечты» произошло вне их собственной активности, и даже не само собой, а оказалось ловко подстроено. Добрая знакомая матери Цецилии Наталья Афанасьевна Валицкая, пытаясь заполучить для своей дочери Ольги богатого жениха князя Виктора, разыграла сватовство Ивачинского как шахматную партию и устранила опасную конкурентку. Интрига осталась нераскрытой, но и не привела к желанной цели, оставшись, так сказать, образцом «чистого искусства»: узнав о замужестве Цецилии, князь внезапно покидает Москву.

Среда, в которой разыгрывается действие, описывается Павловой так: «…в аристократическом, образованном мире все угловатое так оглажено, все резкое так притуплено, на каждое уродливое и гнусное дело есть такие пристойные слова и названия, все так умно устроено для большого удобства, что всякий срам среди этих превосходных условий катится как по маслу, без затруднения и шума». В таком кругу наивность, неопытность, ограниченность, тщеславие, бесхарактерность легко используются циничными интриганами в своих целях. Цецилии и в голову не может прийти, что ее сомнительное счастье устроено чужими, недобрыми руками, поскольку «ее душа была так обделена, ее понятия так перепутаны, ее способности так преобразованы и изувечены неутомимым воспитанием, что всякий жизненный вопрос затруднял и стращал ее». Что касается Ивачинского, то, будучи «ума… ограниченного, он обыкновенно глядел только туда, куда ему указывали…». Валицкая беспрепятственно могла манипулировать чувствами и волей этих усредненных людей.

Однако сжатое и размеченное пространство светской жизни не полностью вмещает изображенные прозой характеры. В быту Цецилия выглядит как ординарное существо, но ее «явный» облик глубоко дополняется выходом в мир сновидческой духовности, где она же незавершима и открыта личным и внеличным тайнам. Эта другая жизнь, совершающаяся над бытовым существованием Цецилии и в какие-то мгновения приближающаяся к нему совсем близко, выражена стихами. Стихи обрамляют весь роман как более значимое, богатое и содержательное пространство, сразу вводя главную тему эпиграфом из Байрона, авторским посвящением и даже ямбическим ритмом самого заглавия. К. Павлова явно увлечена идеями в духе Платона, Шеллинга, немецких романтиков, и мысль о возвышенной и свободной личностной жизни, которая не вмещается в сферу человеческого общежития, имеет для нее большую ценность. Обращение автора к читателям заканчивается так:

Дай бог и вам, семье безвестной, Средь грешной лжи хоть сон святой, В неволе жизни этой тесной Хоть взрыв мгновенный жизни той.

В Цецилии — хотя и в весьма слабой степени — выражен тип Татьяны Лариной и даже ее судьба. Цецилия — единственная из персонажей прозаического мира, которая способна (однако без участия собственной воли) слышать поэтические голоса из другой действительности. Она слышит эти голоса в своих снах, подобно Татьяне, во сне переживает иную возможность своей судьбы с избранником, который значительно выше ординарного Дмитрия Ивачинского. Но «Онегин» Цецилии умер в самом начале романа, и наяву она даже не узнала имени того, кто ей предназначен:

В ней помнит мысль о небывалом, Невстреченного узнает: Он отражен в ней дум зерцалом, Как блеск звезды зерцалом вод.

В этом так и не появившемся герое отчетливо чувствуются онегинские демонические черты, которые у Пушкина более всего выражены в сне Татьяны. Сны Цецилии — несомненный аналог сну пушкинской героини. Активная мать, ничтожный отец, московское сватовство — все это живо напоминает онегинские ситуации. Прибавим сюда еще и Валицкую, очень грибоедовскую даму по степени деловой энергии, и вообще грибоедовскую сатирическую стилистику, в которой рисуется дворянская Москва у Павловой. Все это есть в «Онегине», даже «старая тетка».

Жанровая опора «Евгения Онегина» лежит в его двусоставности, в сдвоенном мире автора и героев, где постоянным переключением из одного мира в другой движется повествование и составляется «большой» сюжет романа. «Двойная жизнь» также опирается в развертывании содержания на ритмические переключения из мира стихов в мир прозы и обратно. Взаимоосвещение стихов и прозы есть в «Онегине», что несомненно представляется очень существенной жанровой чертой, не говоря уже о том, что само стихотворное содержание в пушкинском романе В. Г. Белинский читал как прозу.

В связи с взаимоосвещением стиха и прозы небезынтересно отметить обратную соотносительность во внешне-внутреннем пространстве «Двойной жизни». Так, достаточно объемное при всем своем стилистическом лаконизме и смысловой плотности пространство прозы вмещает в себя только пространство Москвы. Парижу, куда уезжает князь Виктор, тут уже нет места, и «явный» сюжет обрывается. Зато несравнимо более сжатое и структурно упорядоченное, в особенности в исполнении Павловой, пространство стиха вмещает неохватные миры и беспредельно разжимается прямо на глазах, о чем свидетельствует хотя бы стихотворный текст первой главы, начало которого приведено выше. Кажется, что это пространство еще более расширяется в паузах между главами, когда замолкает и стих. Так или иначе, но стих в прозу не переводится, и сугубо прозаические зачины глав своими внезапными перебоями и обрывами поэтических переживаний создают впечатление падения с небес на землю.

Итак, многократные взаимоотношения стиха и прозы в «Двойной жизни» определяют ее принадлежность к жанру наряду с другими, не менее существенными признаками, например, образом автора. Каково же его место в романе Павловой? Оно весьма существенно отличается от места автора в «Онегине», но в то же время видны и важные черты сходства. Павлова и здесь сумела быть оригинальной. Двусоставность романа в стихах с переключением из одного мира в другой и постоянной колеблемостью смысла Павлова вслед за Пушкиным сохранила, но соотношение мира автора и мира героев заменила соотношением стиха и прозы. Поэтому ступенчатая структура автора в «Онегине», где единое авторское «я» собирало в себе создателя романа, повествователя-рассказчика и персонажа, оказалась в «Двойной жизни» упрощенной. Были исключены функции рассказчика и персонажа, но утвержден всеведающий автор и повествователь, пребывающий в позиции превосходительной вненаходимости по отношению к своему роману и своим персонажам. Сохранился — в сокращенном виде, но на ударных местах композиции — план метаповествования, то есть голос автора-творца, рефлектирующий о себе и собственном творении.