«Поэт — издалека заводит речь,. Поэта — далеко заводит речь»

Статья Марины Цветаевой «Мой Пушкин» на уроках литературы в 5-11-м классах

Труд окончен, и песня допета, И душа целый день налегке, И поэт отзовется поэту На подвластном лишь им языке…

1

Мастер о литературном труде другого Мастера, как правило, высказывается предельно заинтересованно и точно. Великий писатель, за редчайшим исключением, по определению должен быть и гениальным читателем. Ему ведомы тайны ремесла поэта, прозаика, драматурга, он отзывается на те еле уловимые вибрации, которые обычный читательский слух подчас не способен уловить.

Поэтому на своих уроках из года в год я знакомлю ребят с теми сокровищами писательской мысли, которые мне давно или недавно самому довелось открыть. «Мой Пушкин» и «Пушкин и Пугачев» Марины Цветаевой; речь Ф. М. Достоевского «Пушкин»; статьи о Пушкине Анны Ахматовой; «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» и «Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу» Аполлона Григорьева; «Лекции Владимира Набокова по русской литературе» о творчестве Чехова, Достоевского, Гоголя, Горького, Толстого и Тургенева; высказывания Александра Сергеевича Пушкина о комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», о творчестве других авторов; критический этюд И. А. Гончарова » Мильон терзаний» и его же «Отзыв о драме «Гроза» Островского»; «Лермонтов — гений сверхчеловечества» Д. Мережковского; статьи Ивана Алексеевича Бунина «О Чехове», «Освобождение Толстого», «Третий Толстой», «Инония и Китеж»; статьи Александра Твардовского «О Бунине», «Пушкин», «О Блоке»; «О стихотворениях Ф. Тютчева» Афанасия Фета; «Памяти Леонида Андреева» Александра Блока; статьи о Пушкине, Тютчеве, Фете, Блоке, Баратынском Валерия Брюсова — вот далеко не полный список опытов медленного и вдумчивого прочтения литературных произведений, оставленных нам нашими писателями-классиками.

Разумеется, в рамках одной статьи невозможно даже вскользь коснуться каждого из перечисленных произведений. Моя задача куда скромнее: показать, как «работает» на наших уроках гениальная статья Марины Ивановны Цветаевой «Мой Пушкин». Употребляя слово «наших», я имею в виду не известную фигуру отстранения от своей персоны, а то, что уроки литературы являются плодом коллективного творчества учителя и учеников, уроками со-творчества.

2

Начатая в конце 1936 года в эмиграции и опубликованная в Париже в 1937 году , эта небольшая статья впервые звучит на уроках литературы еще в пятом классе и сопровождает нас вплоть до выпускного, одиннадцатого.

Впрочем, о жанровой специфике этого произведения надо сказать особо. Сама Марина Ивановна Цветаева называла его прозой. «…Засела за переписку своей прозы — Мой Пушкин, — писала Цветаева 2 января 1937 года. — Мой Пушкин — это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназических хрестоматий моего брата, которой я сразу завладела, и т. д. Получается очень ЖИВАЯ вещь…»

Скажу больше. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой — это едва ли не самая личностная, интимная, исповедальная проза о Пушкине, о роли его судьбы, его личности, его творчества в становлении другого поэта, другой личности, другой судьбы. А одна из фраз статьи, как мне кажется, является ключевой в понимании того, насколько исключительно важно для Цветаевой было все, что связано с жизнью, творчеством, с личностью Александра Сергеевича Пушкина: «…не было бы пушкинской Татьяны — не было бы меня».

И вообще, это прозаическое произведение Марины Ивановны Цветаевой богато афористически точными, лаконичными фразами, одна из которых является не только квинтэссенцией статьи, но и жизненным кредо поэта: «Да, что знаешь в детстве — знаешь всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь».

Это как у Мандельштама в одном из первых стихотворений:

Только детские книги читать, Только детские думы лелеять…

По сути, вся остальная — после детства — жизнь лишь обретение возможности называть словами то, что знает уже ребенок. «Это я сейчас говорю, но ЗНАЛА уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить», — пишет поэт о том, как в возрасте шести лет впервые познакомилась с Чудом — романом в стихах » Евгений Онегин».

Вмешательство взрослых в детский читательский опыт посредством всевозможных вопросов приводит, по мнению Цветаевой, вовсе не к прояснению смысла стихотворения, «ибо в стихах, как в чувствах, только вопрос порождает непонятность, выводя явление из его состояния данности. Когда мать не спрашивала — я отлично понимала, то есть и понимать не думала, а просто — видела. Но, к счастью, мать не всегда спрашивала, и некоторые стихи оставались понятными».

Едва ли не самой яркой иллюстрацией к этому утверждению Цветаевой является тот эпизод статьи, где рассказывается о том, как «семилетний варвар понял умнейшего мужа России» куда более правильно, чем «в четырежды его старшие воспитанники Пражского университета». Речь идет о стихотворении А. С. Пушкина «Делибаш», в частности, о том, каково лексическое значение иноязычного слова делибаш. Кто или что это — черкесское знамя или же сам черкес?

Кто или что из них «вьется»?

Согласитесь, есть о чем задуматься, идя на урок, на котором мы собираемся обучать наших учеников всевозможным формальным приемам разбора лирических произведений наших поэтов. Да, конечно, Цветаева-читатель, тем более читатель-ребенок-будущий поэт, — случай особый, и все же, все же, все же…

3

Оставляя за скобками произведения А. С. Пушкина, изучаемые в начальной школе , обратимся к стихотворениям «Бесы» и «Няне», которые традиционно входят в программу 5-го класса. Как пройти мимо тех фрагментов статьи «Мой Пушкин», в которых говорится именно об этих пушкинских шедеврах! Вот как у Цветаевой о «Бесах»: «Но самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были — «Бесы». «Мчатся тучи, вьются тучи — Невидимкою луна…»

Все страшно — с самого начала: луны не видно, а она есть, луна — невидимка, луна в шапке-невидимке, чтобы все видеть и чтобы ее не видели. Странное стихотворение , где сразу можно быть всем: луной, ездоком, шарахающимся конем и — о, сладкое обмирание — ИМИ !» И далее: «Страх и жалость были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было, — меня не было».

Снова потрясающий афоризм, емкое цветаевское высказывание!

Да и «самое по-родному страшное и по-страшному родное» — из того же ряда!

Разговор о пушкинском стихотворении не со снобистски-стиховедческой отстраненной позиции, а со-страдание, со-чувствие, со-бытие с персонажами «Бесов», с их гениальным автором — как этого не хватает на уроках литературы, особенно в младших классах!

Как внимательно обычно слушают пятиклассники, ребята, сравнительно недавно начавшие читать Пушкина, этот фрагмент статьи: «»Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» — опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов . «На печальные поляны льет печальный свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано — печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал».

И стихотворение «Няне» в читательской памяти Цветаевой — оттуда, «родом из детства»: «Подруга дней моих суровых — Голубка дряхлая моя!.. ГОЛУБКА я слово знала, так отец всегда называл мою мать — — кроме как голубка не называл никак». А чуть ниже Марина Цветаева делится еще более сокровенным из своей детской памяти: «Но любимое во всем стихотворении место было — «Горюешь будто на часах», причем «на часах», конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений множество. Сидит няня и горюет, а над ней — часы.

Либо горюет и вяжет и все время смотрит на часы. Либо — так горюет, что даже часы остановились».

И завершающим аккордом этого фрагмента статьи звучат слова: «Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была НЕ женщина. Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому-то и родная — можно любить больше, чем молодую, — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной».

А если уж обогащать словарный запас ребят, выяснять лексическое значение слов, то слово нежность должно быть повернуто различными гранями на уроке, на котором звучат бессмертные строки поэта, обращенные к его нянюшке — Арине Родионовне Яковлевой.

4

В седьмом классе при изучении «Полтавы» у нас будет повод обратиться к цветаевской статье, но настоящее пиршество для учителя и ученика начнется в восьмом и девятом классах, когда на уроках словесности к нам придут Пугачев и Онегин.

С «Капитанской дочкой» у Марины Цветаевой вообще особые отношения. Недаром же ей посвящена не менее гениальная, чем «Мой Пушкин», статья «Пушкин и Пугачев». Но это предмет для отдельного разговора. И сама Цветаева об этой своей статье в прозе «Мой Пушкин» пишет: «Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далеко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла…»

Однако и в статье «Мой Пушкин» о Пугачеве и Гриневе сказано образно, точно и лаконично: «Сказав волк, я назвала Вожатого. Назвав Вожатого — я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего — любить».

В этом же фрагменте своей прозы Марина Ивановна признается: «…Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был — главная тайна… И если я полным голосом могла сказать, что в тайном шкафу жил — Пушкин, то сейчас только шепотом могу сказать: в тайном шкафу жил… Вожатый».

Вот это слово — Вожатый, произнесенное Цветаевой именно в статье «Мой Пушкин» «в полный голос» вслед за автором «Капитанской дочки», станет на наших уроках главным именем назывным , которым мы будем нарекать его, Пугачева, — возможно, самого обаятельного злодея из всех, с которыми нам довелось познакомиться на уроках литературы.

5

Девятый класс… Стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», «К морю», поэма «Цыганы», урок, посвященный последним месяцам жизни Пушкина. Об этом едва ли не половина цветаевской статьи! Но —

Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним.

Именно этот фрагмент самый мой любимый в статье «Мой Пушкин». Благодаря ему во многом сформировалось мое собственное представление о «моей Цветаевой», да и о «моем Пушкине Цветаевой»: «Скамейка. На скамейке — Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает.

Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это — любовь: когда скамейка, на скамейке — она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова».

Своеобразной кульминацией урока, посвященного четвертой главе романа «Евгений Онегин», в которой Татьяна выслушивает ответ Онегина на ее письмо, может стать еще одна выдержка из цветаевской статьи: «Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда — когда расставались. Никогда — когда садились, всегда — расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил , потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно.

Татьяна на той скамейке сидит вечно».

Да и кульминация всего романа — восьмая глава, сцена последнего свидания-объяснения Онегина и Татьяны, по-моему, немыслима без пронзительнейшего цветаевского: «У кого из народов — такая любовная героиня: смелая и достойная, влюбленная — и непреклонная, ясновидящая — и любящая.

Ведь в отповеди Татьяны — ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, потому-то Онегин и стоит «как громом пораженный».

Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри — чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю — к чему лукавить?»

К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать — к чему?

А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны — внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда — в зачарованном кругу сада, — в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда — непонадобившаяся, сейчас — вожделенная, и тогда и ныне — любящая и любимой быть не могущая…

Все козыри были у нее на руках, но она — не играла».

Разумеется, этот эпизод цветаевской статьи, с одной стороны, нам не может не понадобиться, когда мы будем в одиннадцатом классе говорить о любовной лирике этой замечательной поэтессы «серебряного века». Фраза «любовное одиночество» станет ключевой на наших уроках. Ну а своеобразный мостик от Татьяны Лариной к заглавной героине романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» снова поможет перекинуть нам именно статья «Мой Пушкин»: «Да, да, девушки, признавайтесь — первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них — и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний другого не осталось, как лечь на рельсы.

Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь».

И если уж речь у нас зашла о мостиках между разными писателями, между произведениями, изучающимися в разных классах, только от этого фрагмента статьи Цветаевой мы выстроим «мостик» и к статье Достоевского «Пушкин», в частности, к тому фрагменту этой уникальной речи, произнесенной на открытии в Москве памятника Пушкину за полгода до смерти великого писателя, автора «Преступления и наказания», где Достоевский говорит об ответе Татьяны Онегину и называет этот эпизод романа А. С. Пушкина «апофеозой» Татьяны, ибо «какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?» Вспомним мы последний из процитированных эпизодов статьи Цветаевой и тогда, когда будем в одиннадцатом классе беседовать о стихотворении А. А. Ахматовой «Я не любви твоей прошу…».

6

Об уникальности детского читательского опыта, феномене детского восприятия мира, разумеется, писала не только Цветаева. Об этом же писали и Д. С. Мережковский в статье «Лермонтов — гений сверхчеловечества», и А. И. Герцен в книге «Былое и думы». Вот как об этом — у редактора «Колокола»: «…»Ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее».

Если мы хотим понимать наших учеников и быть понятыми ими, мы обязаны доверять детскому взгляду на литературные произведения. А своеобразными мостиками между нами и ребятами, между нами и литературными произведениями могут и должны быть такие произведения, как «Мой Пушкин» Марины Цветаевой.

Разумеется, мне и в голову никогда не приходило отказываться от статей В. Г. Белинского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, других наших великих критиков. Но у их знаменитых статей свое место на наших уроках, место чрезвычайно важное, ничем другим не заменимое, но не единственное и не исключительное.