Поэзия Лермонтова синтезирует познающее и действенное начала человека

Рожденный в пору трагической разобщенности познания и действия, в пору, когда познающее начало было началом созерцательным, а деяние носило отвлеченно-романтический и поэтому мнимо-действенный, абстрактный характер1, рожденный в эту глухую историческую пору лермонтовский синтез не мог быть до конца целостным и органичным. Но самая попытка такого воссоединения была важной исторической вехой на пути преодоления отделенности акта познания от животворящего человеческого деяния.

Излюбленный лермонтовский герой — герой активного действия. Лермонтовское познание мира, его «пророчества» и «предсказания» имели всегда своим «предметом» практическую устремленность человека, служили ей и оплодотворяли ее. И какие бы мрачные прогнозы ни делал поэт, как бы ни были безотрадны его предчувствия и предсказания, они никогда не парализовали его воли к борьбе, а лишь заставляли с новым упорством искать закон деяния.

Вместе с тем, каким бы испытаниям ни подвергались лермонтовские «желания» и мечты при столкновении с миром действительности, как бы ни противоречила им окружающая проза жизни, как ни сожалел бы поэт о несбывшихся надеждах и разрушенных идеалах, все равно он с героическим бесстрашием шел на подвиг познания. И ничто не могло отвратить его от суровой и беспощадной оценки действительности. От беспощадной прежде всего к самому себе, к своим идеалам, желаниям и надеждам. Ничто не могло притупить остроты его взгляда и парализовать могучую силу познающего «я», врывающегося в мир действительности и срывающего с него все покровы и облачения. Бесстрашие и мужество в борьбе дополнялись у лермонтовского героя мужеством и бесстрашием познания. Страсть познающая и была у героя Лермонтова изначальной силой, которая оплодотворяла страсть отрицания, страсть активного политического действия.

Познание и действие — вот два начала, которые воссоединил Лермонтов в едином «я» своего героя. И это воссоединение было великим открытием не только в поэзии, но и в политике. Оно знаменовало приближение того периода, когда субъектом познания выступит не «герой», не личность, не индивид, а народная масса, которая не может оставаться только познающим субъектом, а неизбежно становится в процессе исторического познания все более и более субъектом активного сознательного деяния. И если разорванность «злого» и «доброго», познания и действия, отрицания и созидания в небесах лермонтовской поэзии была отражением «саморазорванности и самопротиворечивости» (Маркс) ее земной основы, то само стремление поэта воссоединить эти полярные начала свидетельствовало о том, что мир входит в новую полосу своего развития. В дисгармонии мира чуткое ухо поэта-мыслителя улавливало возможность его грядущей гармонии. Улавливало и то, что эта гармония осуществится лишь в практике масс, как практике революционного действия. Отсюда обращение поэта к народной жизни за решением всех задач и загадок, которые ставила перед ним история. Отсюда чудодейственная сила его провидения: Лермонтов предсказывал неизбежность народной революции. И если это предсказание сбылось, то оно сбылось и потому, что могучее слово поэта не только предвещало грядущее, но и готовило его наступление, готовило обновление мира.

«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Эти слова, свидетельствующие о наступлении новой эры в истории человечества, были сказаны пять лет спустя после гибели Лермонтова. Они в какой-то мере подводят итог и освещают всемирно-исторический смысл творчества великого поэта России…

Россия после 1812 года выходила на мировую арену. Общие боли и болезни человечества, приобретая род эпидемий, вторгаются и в ее просторы. Это и отразила поэзия Лермонтова как по форме, так и по содержанию.

Итак, личный конфликт Лермонтова с обществом был конфликтом мирового политического разветвления и огромных исторических масштабов. Начавшись как драма неразделенной любви, он быстро перерастает в конфликт политический, захватывая вопросы социальные, нравственные, религиозно-философские, эстетические и национальные. Выходя за пределы «личности» по своему значению, все эти вопросы не утратили, однако, личностной формы своего бытия: до чего бы ни касался поэт, он всюду выступал как «я», на все накладывая отпечаток своей индивидуальности-своей любви и своего негодования. И это обстоятельство обусловило исключительную яркость выражения лермонтовской драмы, равно как широкое историческое содержание конфликта сделало его глубоким и стойким.

Политический фон, на котором разыгралась духовная драма Лермонтова, с предельной четкостью был очерчен Горькийым в его статье «Роль сословий и классов в освободительном движении». Здесь же мы находим и ключ к уяснению общественного содержания конфликта и его исторического результата. Опираясь на данные статистики о государственных преступлениях в России (о привлеченных к обвинению за революционную деятельность), Горький так характеризует освободительное движение эпохи, в которую выступил Лермонтов: «эпоха крепостная (1827-1846)-полное преобладание дворянства. Это — эпоха от декабристов до Герцена. Крепостная Россия забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».

И несколько ниже, говоря об особенностях движения, которое по своему составу является движением привилегированных классов, Горький указывает: «Отсюда-бессилие движения, несмотря на героизм одиночек».