«Погружение» в текст

Теоретическое обоснование опыта

Художественный текст живет в сознании читателя как единое, нерасчленимое, эстетически значимое, духовно продуктивное явление, когда читатель напрямую соотносит свои впечатления от прочитанного текста с теми, которые он получил от реальных, произошедших лично с ним событий. «Погружение» в текст — это и есть одна из возможностей постижения органической природы текста. «Магия» текста поистине безгранична. Среди моих учеников были такие, которые настолько сильно и глубоко «входили» в текст, что реальную жизнь находили в нем, а не вокруг себя. И даже моделировали свою жизнь по текстам Тургенева или Толстого.

Чаще всего ученик «цепляется» за текст, когда чувствует, что он каким-то образом соответствует его душевному опыту. Бывает и так, что текст «взрывает» некие внутренние, глубокие потенции, которые до поры до времени не обнаруживались им самим, были скрыты от него. Чтение такого текста действительно превращается в жизненный акт, сопровождающийся открытием себя, познанием себя.

По словам учеников, это похоже на виртуальное погружение, когда читающий в очень высокой степени чувствует себя вовлеченным в происходящее на страницах текста: он как бы становится неравнодушным участником того, что изображено в тексте.

Есть и другие, которым интересен текст прежде всего как «конструктивное построение» словесного искусства, в котором «зашифрованы» какие-то модели бытия, идеи-образы, идеи-чувства.

Естественно, что «погружение» в текст не может претендовать на полное, абсолютное его познание. Это невозможно прежде всего из-за «открытой» природы текста. Однако выявлять, определять какие-то ориентиры в смысловом потенциале текста все же необходимо.

Это даст возможность не затеряться в нем. Для меня одним из таких ориентиров или смысловых центров является отраженная в тексте Судьба человека.

Художественный текст как произведение словесного искусства предлагает нам картину мира, не накладываемую абсолютно на реальную жизнь. Перед нами — «другая жизнь», «другая реальность», в которой та, наша, отразилась как «способ существования истины» , как «свидетельство бытия» .

Настоящий, подлинный текст исключает «коллективизм» восприятия, ибо в нем заложена идея «полусубъективности» . Проецируясь на «я» читателя и этим «я» познаваясь, он только так и существует. Следовательно, если у меня двадцать учеников-читателей, то я должен автоматически признать, что передо мной двадцать «свидетельств бытия», которые они почерпнут из текста.

Значит, как учитель я должен отказаться от всякого диктата, проповеди одной-единственной истины, извлеченной из текста другими. Другое дело, когда чужая истина вводится в круг ученических истин как равноправная и равновеликая для сравнения, обсуждения. Таким образом, я так или иначе перестаю «учительствовать», «обучать» в общепринятом смысле: я — читатель и ученики — читатели; вместе мы «погружаемся» в пространство текста, вместе познаем его.

Сотрудничество — вот путь, единственно приемлемый в «странствиях» по тексту.

«Книга должна быть исполнена, как соната. Знаки — ноты. В воле читателя осуществлять или исказить».

Это М. Цветаева, читательский опыт которой более всего отмечен печатью индивидуального «я». «Мой Пушкин» — откровенное признание читателя-поэта о своем погружении в мир другого поэта.

Талантливый читатель необходим литературе так же, как и талантливый писатель. Именно на них, этих талантливых, чутких, обладающих творческим воображением читателей, и рассчитывает автор, когда напрягает все свои душевные силы в поисках верного образа, верного поворота действия, верного слова.

Художник-автор, по мысли С. Я. Маршака, берет на себя только часть работы. Остальное должен дополнить своим воображением художник-читатель. Воспитание художника-читателя — это точка. Нет, не точка — цель, ориентир. Путь ученика-читателя не заканчивается уроками литературы или в целом школой.

Он открыт. Если я помогаю ему продолжить дорогу к книге, то он сам помогает проложить книге дорогу к себе. И делаем мы это вместе — наши усилия, наши поиски одинаково важны.

Прежде чем знакомство с текстом непосредственно начнется на уроках, необходима подготовка к нему. Книга, как модно сейчас выражаться, «раскручивается». К тексту нужно очень бережно и деликатно приближать, чтобы не ослепил, не испугал, не оттолкнул.

Наверное, у каждого учителя есть свои приемы и способы такого «приближения» учеников к тексту. Выверенные и проверенные. Мало значит здесь опыт, порой даже мешает. Честно признаться, я ни разу за последние годы не шел проторенными путями к тексту.

Каждый раз то ли интуиция, то ли желание саморазвития подсказывали новые, порой неожиданные «указующие стрелки» к тексту. Зато как приятно было сознавать, что текст приходит к нам не «пугающим монолитом», который мы тут же на уроках разбиваем на некие куски и складываем равнодушно и безлично в одну бесформенную груду.

Текст становился для нас той «воздушной громадой», с которой сравнивала свое восприятие «Онегина» Ахматова. Сначала он обволакивает, окутывает, все как будто в тумане; потом прояснение, просветление — и вот уже видны контуры, а затем и целое того, что мы называем художественным текстом.

Очевидно, мы читаем то, что близко нашему душевному опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас явлением, открытием, потрясением. Поэтому так важен философский подход учителя к «я» ученика. Это не пустой сосуд, который наполняется; это не механический накопитель текстов.

Это творческая, живая личность, творящая себя, создающая себя. Жизненный и душевный опыт ученика пока еще не позволяет ему разобраться во всей этой массе впечатлений, ощущений, мыслей и чувств. В нем все бурлит, кипит, порой в каком-то первозданном хаосе. И он должен пройти через это, ибо его путь, как и путь любого человека, — это путь, как писал М. Мармардашвили, «по которому человек выходит из какой-то темноты: из темноты своей жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты существующего социального строя, из темноты существующей культуры, своего «я», ее носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его уникального личного опыта. И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том, способен ли человек раскрутить то, что с ним на самом деле случилось, что он на самом деле испытывает, и что за история вырастает из его предназначения».

И вот этот путь к самому себе человек может пройти, как пишет тот же философ, и на «костылях искусства».

Слишком часто литературу рассматривают как внешнее дополнение к жизни, как некую область украшения и развлечения, как бы вынесенную отдельно за пределы естественного процесса жизни, или как готовое поучение и вмешательство извне, специально реализуемое этакими писателями-человековедами, хранителями и носителями правды, истины. В таком случае текст нас или развлекает и уносит куда-то в сказочный мир «эстетических» наслаждений, или учит, наставляет, вразумляет. Иными словами: или человек скрывается от действительности в книгах, или книги дают ему путь в ней, известный кому-то за него и вместо него.

Однако опасным, на мой взгляд, является прямое вовлечение литературы в воспитательный процесс. Авторы-писатели оказываются некими пророками, которые посылают нам свой текст-откровение, текст-учение, проповедь, а мы, учителя, как евангельские апостолы, методично и настойчиво, со «священным трепетом» внедряем их откровения в ученические сердца. Особенно «повезло» в этом Л. Толстому и Ф. Достоевскому.

Часто говорится о каких-то особых учениях и посланиях: то ли России, то ли человеческой душе. И послания эти периодически то отвергались, то принимались. Во всех случаях предполагалось, что у писателей есть какая-то система в готовом виде, предшествующая тексту, а затем успешно реализованная в нем. Такое понимание текста мешало его «полнокровной жизни», умерщвляло его живую плоть, сужало онтологические парадигмы до уровня авторской системы.

Образно выражаясь, умный автор предлагает задачку-текст, зная заранее ответ. В таких случаях я всегда прошу ребят ответить мне, видят ли они в «Преступлении и наказании» торжествующего автора, вершителя судеб. Видят — страдающего автора, автора-мученика, автора-человеколюбца. Но вершителя судеб не видят.

И не могут увидеть, ибо его там нет, как нет и системы вне текста, есть расколотый мир, есть расколотое сознание героя, есть Соня с Евангелием, есть надежда на воскресение заблудшей души. Но универсальной системы, спасающей мир и человека, нет. Вернее, есть, но она вне текста — Библия, христианство, соборность. И страдает автор как раз от того, что не может этот мир пока «склеить», воссоединить под куполом соборности. Не может спасти Катерину Ивановну и ее детей, не может дать Евангелие Мармеладову, Лужину, Свидригайлову.

Не может… Не отсюда ли «нервный, больной» стиль, полифонизм Достоевского, странный антипредметный мир, символика и контрасты. Уж никак это не демонстрирует готовое «послание»: ты присутствуешь при творящемся на твоих глазах акте бытия, в котором нет и быть не может осуществления до конца. «Жизнь решается» сейчас, в данный момент, в данный миг.

Смысл художественного текста, как известно, складывается во взаимодействии и борьбе различных, даже противоположных, смыслообразующих сил. С одной стороны, текст — это некое построение, созданное при помощи определенных приемов. Предполагается, что все, кому данный текст адресован и на чью реакцию он рассчитан, в той или иной степени понимают, как работают эти приемы и какой они имеют смысл.

С другой стороны, текст представляет собой часть или частицу непрерывно движущегося потока человеческого опыта.

Именно поэтому на первом этапе «погружения» в текст необходимо отбирать небольшие произведения, обладающие высоким потенциалом смысла. Это «Юшка» Платонова, » Мцыри» Лермонтова, «Шинель» Гоголя, повести Пушкина. В каждом из них скрыта возможность судьбоносной встречи с той жизнью, которая благодаря авторскому осмыслению помогает ученику-читателю найти свое «свидетельство бытия».

Большие тексты, «густо населенные» и насыщенные смыслообразующими уровнями, откроются читателю-ученику полнее и объемнее после «погружения» в «малые» тексты.