После «Евгения Онегина» мы не видим ничего равного ему в жанре романа

Историко-литературный процесс можно сравнить с гребнем горного хребта, где за подъемом на вершину неизбежно следует спуск. Горы не существуют без подножий, классика — без беллетристики. После «Евгения Онегина» мы не видим ничего равного ему в жанре романа в стихах, но это не значит, что жанровая традиция полностью перекрыта. Стихотворный роман тут же ушел в массовую литературу, превратился в стихотворную беллетристику. Нисхождение жанра не есть его падение, это путь через стадию убывания, которая впоследствии может смениться становлением. Поэтому настала необходимость обследовать весь обозримый жанровый текст, так как он является неочевидной опорой для продолжающейся художественной жизни пушкинского романа.

В наше время соотношение классики и беллетристики стало предметом пристального историко-теоретического изучения. Возникает интерес и к традиции романа в стихах. Однако первая попытка соотнести «Евгения Онегина» с самыми ранними его подражаниями была предпринята 50 лет назад Розановым. И. Н. Розанов остановился лишь на стихотворных романах, появившихся параллельно с выпуском «Онегина» по главам, то есть до 1833 г. Не придерживаясь исследовательской линии И. Н. Розанова, мы тем не менее продолжим хронологическую последовательность рассматриваемых произведений и в настоящем очерке ограничимся рамками 1833-1840 гг.

Будучи полигенетическим образованием, «Онегин» оказал мощное воздействие на развитие русской прозы. Под его косвенным освещением иначе видятся «Русские ночи» В. Ф. Одоевского, «Философические письма» П. Я. Чаадаева, не говоря уже о «Мертвых душах». Есть возможность прочесть в кругу жанра полупрозу-полустихи — роман А. Ф. Вельтмана «Странник», тем более что в 1840-х гг. появится в том же роде «Двойная жизнь» К. К. Павловой. Что же касается прямого воздействия «Онегина» на жанровую традицию, то здесь мы, оставив в стороне «Сашку» и «Сказку для детей» М. Ю. Лермонтова, которые еще до нас интерпретировались как романы в стихах, и уклонившись от малоисследованного жанрового соприкосновения «стихотворный роман — стихотворная повесть», назовем несколько текстов из нисходящей линии: «Семейство Комариных» Н. Карцова (1834), «Дурацкий колпак» В. С. Филимонова (1838), «Борис Ульин» Андрея Карамзина (1839), анонимная «Полина» (1839), «Евгений и Людмила» Н. Анордиста (1840), «Граф Томский» Н. Колотенко (1840). Мы рассмотрим три романа: «Семейство Комариных», «Полину» и «Графа Томского» (4)*. Они наиболее выдержаны в жанровом шаблоне, характеризуются общностью типа героя и манерой по-пушкински оставлять роман «без конца». Последнее свойство наблюдалось и в романах, написанных до окончания «Онегина», что легко объяснимо, а в наших случаях это мотивируется сложнее.

Автор «Семейства Комариных» Н. Карцов был сотрудником журнала «Атеней». Роман состоит всего из двух глав, но жанровые черты, унаследованные от «Онегина», успевают в нем проявиться. Он открывается стихотворным посвящением «Жене моей» и прозаическим «Предуведомлением», имеет несколько развернутых подстрочных примечаний. Действие еще не пущено, перед нами экспозиция, внутри которой, подобно шахматным фигурам, расставлены лица. Время почти онегинское — 1813 г. При полной зависимости от пушкинского романа Н. Карцов кое-что пытается сдвинуть и даже противопоставить «Онегину», поступая в духе любого эпигона, безотчетно выполняющего в своем стремлении к оригинальности диалектику историко-литературного процесса — копировать оригинал в пределах своих узких возможностей. Так, еще в «Предуведомлении» вводится тема войны, хотя описывается провинция, весьма далекая от полей сражения:

Местом действия моего романа выбрал я Саратовскую губернию. Волга, трудолюбие, награжденные плодородием земли, — все страну эту делает прекрасной. А жителей счастливыми… «…» Все действующие лица и происшествия моего романа — суть вымысел. Теперь издаю я только две первые главы, когда же издам последующие?.. Не знаю…

Уездный предводитель дворянства Пахом Ефимович Комарин едет обозом в Саратов вместе с женой Марией Павловной и дочерью Дашей. Семейство напоминает Лариных не только созвучием: не имея сестры, Даша по описанию ее образования похожа на Татьяну, а по характеру — на Ольгу. Путешественники ночуют на постоялом дворе. Даша полна тягостных предчувствий. Она вспоминает Эраста, который, будучи сиротой, воспитывался в комаринском доме, а теперь уехал в действующую армию и уже отличился под Кульмом. Эраст и Даша были влюблены друг в друга, но теперь ей стало известно, что его захватила страсть к картам, и она волнуется, что он разлюбил ее.

Все, что мы успеваем узнать в двух главах, свидетельствует о крайнем благонравии автора. Эраст, о котором мы узнаем слишком мало, вряд ли стал бы на высоту онегинского типа. Черты офицерского поведения предсказывают такой же характер, который наглядно развернется в «Полине» и «Графе Томском». В «Семействе Комариных» повествование сдвинуто в план быта, патриархальности, семьи, любви. Астрофические стихи четырехстопного ямба беспретенциозны и звучат при всей их безыскусности куда приемлемей, чем, например, гаерская какофония «Евгения Вельского». В духе «Онегина» написано множество мест. Вот характеристика главы семейства:

Пахом Ефимович Комарин В отставку вышел наконец; Он добрый муж был и отец, Для мужиков был добрый барин; Но агрономии не знал (Тогда ее все плохо знали), Без экстирпаторов пахал, Как наши прадеды пахали.

Это, конечно, литературный родственник Дмитрия Ларина, с которым они несомненно сходились и в привычках быта:

Наливки разные любил Пахом Ефимович ужасно, Он знал в них толк и с толком пил; А Марья Павловна прекрасно, Затем, чтоб мужу угождать, Умела их приготовлять. Она всю тонкость в них узнала: Рябиновка всегда у ней Двухгодовалая стояла. Зато и муж жене своей Во всем приятным быть старался…

Вот это и есть подражание-противоборство «Онегину». Пафос уездной помещичьей жизни как бы от имени Скотининых и Пустяковых против европеизма Онегина и Ленского. Акценты перемещаются, напряженность противопоставлений уходит, снимается, упрощая смысл. Однако эти упрощения могут послужить материалом для высокой классики, переходя в «Капитанскую дочку». Так высокая и низовая литература заимствуют друг у друга, но с разным результатом: одна усложняет мотив, доводя его до неопределенности и неразрешимости; другая упрощает его, низводя до уровня ряда раздельных и однозначных поучений.

То, что Пушкин дает без примеси нравоучения в нескольких стихах о Лариной-матери или мгновенным штрихом «Бледна, как тень, с утра одета, Татьяна ждет, когда ж ответ», у Карцова разрастается в длинное и монотонное морализирование, которое к тому же сопровождается солидным примечанием, не лишенным, впрочем, культурно-бытового интереса:

«О петербургских дамах этого нельзя сказать; в Москве это начинает выводиться, но в провинции мы еще и теперь, к сожалению, это нередко встречаем. Часто приезжего гостя, не отказывая ему, заставляют одного ждать добрые полчаса, пока хозяйка пристойно оденется и выйдет принять его. Одна провинциальная барыня, на вопрос, ей сделанный, отчего она дома почти всегда нечесана и в замаранном капоте? — отвечала: «Я хочу, чтобы муж меня в черне любил». У всякого свое самолюбие!!!…»

Как тут не заметить, что из подобных бытовых анекдотов под пером классика вырастет позже целая концепция женского поведения в семье.