Послесловие редактора

Готовя к печати материал М. А. Барабановой, я, естественно, внимательно просмотрел тот учебник, о котором идет речь в статье. При знакомстве с ним мне бросилась в глаза одна его особенность, о которой Марина Анатольевна практически не говорит, но которая может быть весьма существенной для учителя, решившегося по каким бы то ни было причинам выбрать пособие С. А. Зинина, В. И. Сахарова, В. А. Чалмаева.

Это — язык, которым учебник написан.

Язык книги моделирует своего читателя. Можно сказать и наоборот: как себе читателя представляешь, так и пишешь. Вынужден отметить , что реального девятиклассника авторы учебника представляют себе весьма туманно. С ним не разговаривают такими, например, словами: «Что же определяет национальное своеобразие отечественной литературы, делает ее неповторимой?

Переосмысливая художественный опыт европейских литератур, она сохранила особое звучание, связанное с неустанным созиданием духовных ценностей, определяющих «русскую картину мира»… Главными ориентирами для них всегда оставалась вера в духовные силы народа, в нерушимость внутренней связи человека с той «почвой», на которой он вырос и духовно окреп… Духовное подвижничество составляет своеобразный «генетический код» русской классики, излучающей особую животворную энергию. Постарайтесь почувствовать ее, прикасаясь к живым страницам бессмертных книг.

Читайте душой!» . Не разговаривают — особенно о литературе.

Почему же? Да потому, что за этими словами ничего конкретного для ребенка не стоит. Потому, что перед нами вереница давно выпотрошенных от частого употребления и ничего не значащих метафор, впрочем, очень жалуемых ныне на государственном уровне.

Потому, что отовсюду торчат заячьи уши ложного пафоса.

Авторы учебника, видимо, полагают, что если в пространстве одного абзаца четыре раза сказать слово «духовный», то проблема воспитания подрастающего поколения будет решена. Все ровно наоборот. Такие слова — мертвая шелуха, способная умертвить собой и «животворную энергию» русской классики.

Что может делать учитель с такими словами на уроке? Серьезно их произносить? Невозможно. В докладе с высокой трибуны, с экрана телевизора, в проповеди — пожалуйста. На уроке, глаза в глаза — нельзя.

Как нельзя, например, врать. Но может быть, их надо читать иронически — и превратить учебник в объект для высмеивания? Вряд ли авторы этого хотели. Может, стоит эти слова просто пропустить? Или предупредить учеников: «Вот тут, на странице такой-то, — не читать».

Боюсь, что страниц придется тогда назвать слишком много. Боюсь, что единственное, что можно сделать с такими страницами, — это… вырвать их, как сделал герой знаменитого фильма «Общество мертвых поэтов», учитель литературы Джон Киттинг, заставив своих учеников выбросить в мусорную корзину написанное «дурно пахнущими мертвыми словами» введение к хрестоматии.

Примеров таких слов в учебнике предостаточно. Открываем почти наугад: «»Слово о полку Игореве» — не просто уникальный литературный памятник, а одна из вершин отечественной поэзии, ярчайшее проявление национального гения» . Штампы — они на то и штампы, что с готовностью, без усилий выскакивают изо рта. Беда только, если производящий такую литературную продукцию сам себя не слышит.

А вот на соседней странице маскирующийся под научность вопрос: «Что характеризует стили­стику поэмы — эпическое, монументальное начало или авторский лиризм, придающий «Слову…» неповторимое эмоциональное звучание?» . Настоящая научность состоит не в том, чтобы сказать непонятно и «умно». Настоящий научный язык, кстати, можно было бы почерпнуть в книге А. Зализняка «Слово о полку Игореве: взгляд лингвиста», блестяще доказывающей подлинность текста СПИ . Впрочем, об этой книге, как и обо всей драматической истории изучения «Слова…», современный девятиклассник ничего не узнает — его ждут на страницах учебника лишь камлания на тему «немеркнущего значения удивительного творения безымянного русского гения» да утверждения в духе советского охранительного литературоведения: «Более поздние попытки опровергнуть древность и подлинность «Слова…» так и не смогли поколебать…» В «Списке рекомендуемой литературы» к главе он увидит книги и статьи 1960-1979 годов издания… Комментарии излишни. Кроме, разве, одного: рекомендованные книги можно найти только в библиотеках.

А там, заметим, есть гораздо более серьезные каталоги и списки. Зачем же тогда странный, неполный, во многом не рассчитанный на девятиклассника список в учебнике? Потому что так требует жанр? Тогда уж можно просто написать: «Литературу для рефератов и докладов по теме стоит искать в библиотеках и Интернете».

Место бы сэкономили…

Но мы договорились обсуждать язык учебника. К нему и вернемся. «Литература XVIII столетия унаследовала лучшие традиции древнерусской литературы — ее патриотическую направленность, глубинную связь с народным художественным сознанием, гуманизм и ярко выраженное социальное звучание» ; «В их поэзии лирическое «я», ранее у романтиков свидетельствовавшее только о крайне резком, неповторимом состоянии индивидуального сознания, не просто расширило горизонты лиризма, обрело часто беспредельную «лирическую дерзость» , но и психологическую сложность лирических интуиций и ассоциаций, сгущенность переживаний во времени» .

Проверьте на девятиклассниках, просто спросите их: хотелось бы им читать учебник, написанный так? Думаю, что ответ очевиден. И закономерен, потому что авторы не чувствуют — увы! — своей ответственности за произносимые и тиражируемые ими слова.

Иногда авторы, правда, спохватываются и стараются расцветить череду унылых штампов как бы свежими красивостями. В результате получается чудовищная какофония, затемняющая суть дела еще больше: «Автор «Фелицы» повернул молодую поэзию, увлекшуюся одами, трагедиями и эпопеями, от мундирной «государственности» к главному ее делу и образу творческой мысли — лирике, сумел вместить жизнь своего беспокойного простодушного сердца в отработанные официозные формы классицизма, а иногда эти формы и вовсе отбрасывал» .

Считается, что учебник в школе нужен, в частности, затем, чтобы можно было без учителя «пройти» материал. По мне, уж лучше ничего не «проходить», чем «проходить» подобное только что процитированному. Представляю себе больного ученика, оставленного один на один с таким текстом о Державине.

Или с таким: «В итоге русский романтизм, впитав мотивы и образы западных романтиков, обрел свое, самобытное звучание, обусловленное, помимо исторических факторов, своеобразием самого литературного процесса: стремительно догоняя Европу, отечественная литература претерпевала соединение, наслоение различных художественных школ и стилей» . Через это бессоюзное предложение с оборотами в каждой части, с однородными членами и уточнениями просто продраться физически трудно — где уж тут смысл уловить! Мое почтение редактору учебника.

А вот как рассказано о Жуковском: «Своеобразие романтической лирики Жуковского заключается не только в ее автобиографизме , но и в некоторой намеренной размытости, обобщенности лирического «я», постоянной соотнесенности его с общезначимым опытом чувствований тогдашних читателей» . Этому поэту тоже достались на долю монструозные конструкции размером в абзац с нанизыванием падежей: «Особый, таинственно-мистический колорит баллады достигается картиной скачки в мрачном лесу отца и маленького сына и внезапного страшного явления иззябшему, больному ребенку могучего и грозного лесного царя, пленившегося красотой мальчика и сулящего ему золото и жемчуга, радости жизни в лесу и игры своих прекрасных дочерей» . Напомню, что цитирую учебник для 13-14-летних подростков.

Неясно, зачем этим подросткам краткие анализы — по одной-две странички — «Обломова», «Отцов и детей», «Войны и мира», «Преступления и наказания», «Вишневого сада», «На дне», «Двенадцати» — и далее, до «Тихого Дона» и «Мастера и Маргариты»? Вернее, даже не анализы, а вот такие умозаключения: «Это, пожалуй, самый глубокий и «интимный» слой в многосоставном духовном мире Базарова. Снова бунт, правда такой печальный, чуждый всякого позерства. Неизбежность конца, краткость дерзаний и радости, непрочность и хрупкость человеческого «я» в океане космоса» ; «И даже то, что «философ и шалун» Пьер Безухов с его сложными духовными скитаниями, с его открытием идеального мужика Каратаева стал вдруг в романе одним из доверенных лиц истории, не уменьшило историзма произведения» (ч.

II, с. 188). Скажите по правде, те, кто работает в 9-х классах: вы что, собираетесь читать с детьми все эти произведения? В те часы, которые отведены? Да в программу едва-едва Гоголь влезает, и то галопом по Европам.

Значит, всю главу о последующей литературе смело можно из второй части пособия выкинуть — она не для девятиклассников. Ну конечно, мы же понимаем: без нее не утвердили бы учебника, потому что так требует стандарт. Значит, чтобы тебя издали, нужно начать врать — только и всего.

Что авторы и делают. «Довольно изящно», как отмечает М. Барабанова.

Заложенное внутрь хорошего дела вранье разъедает его изнутри. Поэтому уже как-то и не обращаешь внимания на ошибки и неточности, встречающиеся в учебнике. Г. А. Гуковский на с. 83 превратился в Чуковского, а тургеневская Кукшина — в Кукушкину (ч.

II, с. 184); герой державинской оды на с. 65 «желанием чАстей размучен», тогда как в оригинале речь идет о «чЕстях» ; на с. 89 предлагается работать с заключительной строфой стихотворения Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов…», которая при этом в хрестоматии не напечатана .

Не будем об этих мелочах. Sapienti sat.