Представление о художественной многогранности «Мертвых душ»

Ирония и сатира не выступают у Гоголя обособленно. Сквозь едкий («видимый») смех в поэме можно почувствовать и «невидимые миру» слезы. И в этом одна из особенностей стиля поэмы «Мертвые души». Гоголь страдал от несовершенства мира, поэтому убийственный смех его сопровождался печальными размышлениями о неустройстве русской общественной жизни, разрушении II человеке человеческого. Это сообщало сатире Гоголя гуманистическую направленность, поднимая, ее на высшую ступень народности.

Представление о художественной многогранности «Мертвых душ» будет не полным без учета особенностей художественного языка поэмы. «…Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово» ,- писал Гоголь. Он продолжил пушкинскую традицию сближения литературного языка с разговорной речью. Гоголь использует слова и обороты самых различных социальных групп, прислушивается к их жаргонам, улавливает малейшие оттенки просторечия, не исключая, где это необходимо, и высокой, лирически приподнятой тональности. Тем самым писатель раздвинул границы литературного языка, окончательно закрепив в нем принцип народности. В стиле «Мертвых душ» свободно сочетаются элементы юмора и патетики, сарказма и элегии, иронии и лиризма. Гоголь неистощим на сравнения. В его описаниях и диалогах много эпитетов, метафор; синтаксис речи полон то комических восклицаний, то берущих за душу риторических вопросов, обращенных к несовершенству человеческого бытия, будущему народа и государства. Почти каждый из персонажей (в поэме их очень много, как говорил сам Гоголь, «разнообразная куча») обладает своим неповторимым речевым колоритом. Усиливая индивидуализацию речевых характеристик, писатель дополняет их развернутыми описаниями жестов и мимики. Такой пластичности, богатства языкового материала русская литература до Гоголя не знала.

«Мертвые души» сразу же после опубликования стали предметом ожесточенной полемики. Реакционная печать («Северная пчела» Греча, «Библиотека для чтения» Сенковского и др.) выступила с резким осуждением гениального творения, усматривая в нем клевету на действительность, обилие «грязи», антиэстетическое копание в якобы преувеличенных человеческих пороках.

Белинский в рецензиях, посвященных «Мертвым душам», выступил в защиту Гоголя, его реализма. Он доказал, что Гоголь нимало не преувеличил пороки современной ему действительности. Право художника на изображение неприглядных сторон жизни подтверждается высшим законом искусства — необходимостью правдивого изображения действительности с целью устранения ее недостатков. Гоголь не восторгается «грязью»- он бичует ее. Гениальность Гоголя, по мнению Белинского, в том, что писатель отказался от «сусальной позолоты» и сумел возвести в «перл создания» отрицательные явления жизни, пробуждая тем самым совесть и сознание общества.

Труднее было Белинскому оспорить суждения славянофилов, которые, восторгаясь Гоголем, давали в то же время ошибочное толкование поэме. Например, Аксаков в брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души»» (1842) поставил поэму в один ряд с древнегреческим (гомеровским) эпосом. Получалось, что «Мертвые души», так сказать, «Илиада» и «Одиссея» нового времени. По форме это похвала, притом не малая. А по существу уподобление Гоголя Гомеру приводило к отрицанию критических начал поэмы, ее сатиры. Белинский сразу почувствовал опасность похвалы Аксакова и решительно выступил против сопоставлений, лишенных историзма. Гоголя, считал Белинский, можно сравнить с Гомером по силе художественного дарования, но произведения их не сопоставимы по характеру повествования. «Илиада» и «Одиссея» выразили положительное содержание жизни, действительность в гомеровском эпосе «возведена на апофеозу». В «Мертвых душах» она «разлагается и отрицается» (5, 58). Гомер весь в упоении. Гоголь воспринимает действительность «сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Поэма Гоголя — сатира на крепостнический строй, горький упрек миру собственников. Так Белинский разъяснял и отстаивал великое значение книги Гоголя, «беспощадно сдергивающей покров с действительности» и тем способствующей утверждению высокого идеала. Оценка Белинским «Мертвых душ» как реалистического произведения, направленного на сатирическое обличение социальных пороков, была поддержана Герценом, а впоследствии Чернышевским и Добролюбовым. «Мертвые души» не только обозначили новый этап в развитии критического реализма, но и обострили борьбу между основными силами в русской общественной жизни 40-х годов XIX в.

Эта борьба приняла в особенности острый характер, когда Гоголь, угнетаемый внутренними противоречиями, опубликовал серию заметок и статей под названием «Выбранные места из переписки с друзьями» (1846). Раскрывая свою общественно-моральную программу, писатель хотел разъяснить людям их заблуждения, ошибки, вследствие чего в мире так мало добра и гармонии, между тем как последние только и могут дать человеку истинное удовлетворение в жизни. Книга Гоголя была последней попыткой разрешить социальные противоречия с помощью прямого обращения к нравственному долгу личности, ее совести, обязанностям перед обществом и государством. Бесспорен утопизм книги, но очевидна также и глубокая гражданская обеспокоенность автора. Он осуждает леность, мотовство высших кругов, равнодушие обывателя, ловкачество себялюбцев, нежелание честно «служить земле своей».

Картина нерадения, захватившего многих людей в век меркантилизма, выписана уверенной рукой. «…Куда ни обращусь, вижу, что виноват применитель, стало быть наш же брат: или виноват тем, что поторопился, желая слишком скоро прославиться и схватить орде-нишку; или виноват тем, что слишком сгоряча рванулся… не расспросясь разума, не рассмотрев в жару самого дела, стал им ворочать, как знаток, и потом вдруг… простыл, увидевши неудачу; или же виноват, наконец, тем, что из-за какого-нибудь оскорбленного мелкого честолюбия все бросил и то место, на котором было начал так благородно подвизаться, сдал первому плуту — пусть его пограбит людей. Словом — у редкого из нас доставало столько любви к добру, чтобы он решился пожертвовать из-за него и честолюбием, и самолюбием, и всеми мелочами легко раздражающегося своего эгоизма… помня ежеминутно, что взял он место для счастия других, а не для своего»