Прославление романтических идеалов в поэзии Гумилева

Небольшой цикл «Капитаны», о котором так много высказывалось неверных суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед подвигом: «Ни один пред грозой не трепещет. Ни один не свернет паруса». Гумилеву дороги деянья незабвенных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и да Гамы…

С их именами входит в «Капитаны» поэзия великих открытий, несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет». Не здесь ли нужно видеть причину ранее социологически истолкованной суровости:

«Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет»?

В «Жемчугах» есть точные реалии, скажем в картине береговой жизни моряков . Однако, отвлекаясь от скучного настоящего, поэт ищет созвучий с богатым миром свершений и свободно перемещает свой взгляд в пространстве и времени. Вот почему возникают разнообразные образы, в частности вынесенные в заглавия стихотворений: «Старый конквистадор», «Варвары», «Рыцарь с цепью», «Путешествие в Китай».

Именно они дают уверенность в избранном пути, а также форму для выражения внутренних запросов.

Ощутимы в «Жемчугах» и трагические мотивы — неведомых врагов, «чудовищного горя». Такова власть бесславного окружающего. Его яды проникают в сознание лирического героя. «Всегда узорный сад души» превращается в висячий сад, над ним «каждой полночью так страшно, как низко наклоняется лик луны» — не солнца.

В горестном ключе предстают испытания любви. Теперь пугают не измены, а потеря «уменья летать», знаки «мертвой томительной скуки», «поцелуи — окроплены кровью», желание «заворожить садов мучительную даль», в смерти найти «острова совершенного счастья». Можно ли, тем не менее, не заметить подлинно гумилевское — искать страну счастья даже за чертой бытия? Чем мрачнее впечатления, тем упорней тяготение к свету.

Лирический герой, погибнув, снова хочет гореть на костре: «Я еще раз отпылаю упоительной жизнью огня». Творчество — тоже вид самосожжения:

«На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!»

В «Жизни стиха» Гумилев писал: «Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя, испытывает то же, что сам поэт…» Таким мастерством владел Гумилев. «Тягучие» анапесты части «Волшебной скрипки» доносят охватывающую скрипача усталость. Ямбы первого стихотворения «Капитанов» электризуют энергетической интонацией. Сгущением однотипных либо контрастных признаков поэт воссоздает конкретный колорит. А с другой стороны, постоянно расширяет наше восприятие ассоциациями. Частично — со своими прежними образами .

Нередко — с историко-культурными явлениями. Бальзаковский акцент возникает с упоминанием «шагреневых переплетов». Музыка композиторов-романтиков немало подсказывает в «Маэстро».

Капитан с лицом Каина углубляет образ Летучего Голландца.

«Чувство пути», владевшее автором «Жемчугов», проявилось и в его жизни. Он хотел осваивать дальние страны. И в короткий срок совершил вслед за первым еще три путешествия в Африку.

Гумилев сделал свой вклад в этнографию Африки: собрал фольклор, изучил быт, нравы эфиопов. А для себя как поэта, по его словам, запасся материалом и зрительными впечатлениями «на две книги». Действительно, многие стихи, особенно сборников «Шатер», «Чужое небо», обретают свежую тематику и стилистику.

Неутомимый поиск определил активную позицию Гумилева в литературной среде. Он скоро становится видным сотрудником журнала «Аполлон», организует Цех Поэтов, а в 1913-м вместе с С. Городецким формирует группу акмеистов: А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Зенкевич, были и сочувствующие.

В своем манифесте «акмеизма» Гумилев выделил ряд положений. Не забывая о «достойном отце» — символизме, он предлагал: «большее равновесие между субъектом и объектом» поэзии, не оскорблять непознаваемое «более или менее вероятными догадками» и — поведать «о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе…» Тут не было ничего, что можно было счесть за необычную программу. Скорее всего Гумилев обобщил в статье творческий опыт. Самый якобы «акмеистский» сборник «Чужое небо» был тоже логичным продолжением предшествующих. Да и в «акмеистической» группе единства не было.

Даже С. Городецкий отстаивал резко отличные от Гумилева взгляды. Немудрено: манифесты отошли в прошлое, а поэзия осталась.

В «Чужом небе» снова ощущается беспокойный дух автора. В сборник были включены небольшие поэмы «Блудный сын» и «Открытие Америки». Казалось бы, они написаны на подлинно гумилевскую тему.

Но как она изменилась!

Рядом с героем Колумбом в «Открытии Америки» встала не менее значительная героиня — Муза Дальних Странствий. Автора теперь увлекает не величие деяния, а его смысл и душа избранника судьбы. Может быть, впервые в них нет гармонии. Сравним внутреннее состояние Колумба до и после его путешествия:

Чудо он духовным видит взором, Целый мир, неведомый пророкам, Что залег в пучинах голубых, Там, где запад сходится с востоком. » А затем Колумб о себе: Раковина я, но без жемчужин, Я поток, который был запружен,- Спущенный, теперь уже не нужен. «Как любовник для игры другой, Он покинут Музой Дальних Странствий».

И сам чувствует себя опустошенным. Аналогия с устремлениями художника безусловна и грустна. «Жемчужины» нет, шалунья муза покинула дерзновенного. О цели поиска задумывается поэт. В этих печальных размышлениях Гумилев критичен к своему прошлому. В стихотворении «Современность» он с иронией вспоминает, как встречал «Одиссеев во мгле пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров».

В то время как «…в далекой Сибири, где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты, // Их глухая тоска там колышет снега». В «Сне», «На море», «Я верил, я думал…», «Ослепительное» — везде слышится и усмешка над былыми кумирами, и трагические ноты: «Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна…»