Русская «женская» поэзия

В русской поэзии со второй половины 90-х годов наступил период новых философских и эстетических поисков, представленных именами Вячеслава Иванова, Валерия Брюсова, Константина Бальмонта — корифеев русского символизма В русле этой школы развивается творчество Мирры Лохвицкой — ученицы Майкова и Бальмонта. Классичность формы их лирических произведений сочетается со взрывным, нетрадиционным содержанием. У Лохвицкой — это песни страсти, открывающие заповедные тайники женского сердца. Именно Мирра Лохвицкая первой переступила «табу», наложенное на пределы женской исповедальности Е. П. Ростопчиной.

Мнение Ростопчиной, что «женская душа должна в тени светиться», для настроений конца века утратило значение.

Напротив, во всех слоях общества нарастала жажда высказать себя до конца, докопаться до сути человеческих отношений, по возможности полнее разобраться и в переливах любовных чувств, и в перепадах страсти. По духу наиболее характерных для поэтессы строф, их всегда блистательному, многоцветному «оперению», их чувственной насыщенности, ближе всего Лохвицкой творчество К. Бальмонта. Это отмечала уже критика 90 — хгодов. Первый сборник поэтессы вышел в 1896 году.

За него в следующем году М. Лохвицкая награждена почетной академической премией имени А. С. Пушкина, избрана в Общество любителей российской словесности.

Ведущий рецензент, готовивший отзыв по случаю выдвижения на Пушкинскую премию, А. А Голенищев — Кутузов писал: «…Однообразие и ограниченность содержания в поэзии г-жи Лохвицкой в значительной мере искупается той виртуозной игрой образов, звуков и красок, которая невольно увлекает читателя и не дает ему заметить, что в сущности он перечитывает под разными видами одну и ту же старую сказку». Но против премии рецензент не возражал. Она вручена заслуженно.

Однако, в отклике на раннюю смерть М. Лохвицкой в 1905 году В. Брюсов говорил: «Для будущей «Антологии русской поэзии» можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10-15, истинно безупречных». В сонетах Лохвицкой любовь и красота занимают центральное место, но они отходят от строгих канонов.

Некоторые критики видели в них «измельчание поэзии» и гражданского духа. Лохвицкая выпустила пять сборников. Ее считали по тем временам безнравственной, а она с удивлением спрашивала: Я не знаю зачем упрекают меня, Что в сознаньях моих слишком много огня. В любовной лирике Лохвицкой звучат все оттенки древнейшей и вечно молодой темы любви — от едва уловимого его зарождения до бурных проявлений и «памяти сердца».

Что же оказалось современникам столь шокирующим? Да совершенно невинные по теперешним временам признания:

И, голову с мольбой на грудь твою склонив,

Изнемогаю я от счастия и муки…

И силы падают… и холодеют руки…

И страсти бешеной я чувствую прилив!

Может быть, особенное неприятие вызывала ее отнюдь не некрасовская трагическая муза. Одна из немногих, она не ослепляла себя видениями из снов Веры Павловны, а ясно прозревала грядущий ужас. Я — откровений тайных жрица.

И мир — пустыня для меня, Где стонут жертвы и убийца, Где страждущих белеют лица В геене крови и огня. Мирра Лохвицкая была самой энергичной и яркой поэтессой XIX века.

Современникам мало известно творчество Софии Парнок . Из двух с половиной сотен стихотворений, написанных ею, в золотой фонд русской поэзии можно внести не более десятка. И все же, в поразительно простых по интонации строках столько обаяния:

Еще не дух, почти не плоть,

Так часто мне не надо хлеба,

И мнится: палец уколоть,

Не кровь, а капнет капля неба.

Поэтесса близка к тому, что ныне называют интеллектуальной поэзией. Это — философская лирика с ее неистребимой жаждой идеала, попытками разобраться и в космосе бытия, и микрокосмосе своего «я». Под пером Софии Парнок излюбленные ранее темы, специфичные для женской лирики, сменяются всечеловеческими темами. Такая мысль была высказана в одном из первых откликов на книгу С. Парнок: «Усмирить, заковать женскую душу со всеми ее противоречиями в суровый мужественный стих — вот пафос этой поэзии…»

Зинаида Гиппиус стояла у истоков русского символизма и была одним из его негласных лидеров. Ее поэзия отмечена выразительным сочетанием интеллектуальной глубины и психологической подвижности, ритмической изысканностью и стилистическим мастерством. Брюсов отмечал исключительное умение поэтессы «писать афористически, замыкать свою мысль в краткие, выразительные, легко запоминающиеся формулы»: Мне мило отвлеченное:

Я жизнь им создаю…

Я все уединенное,

Неявное люблю.

В ранних стихах

Гиппиус как и все «старшие символисты», исповедовала культ одиночества и иррациональных предчувствий, пытаясь преодолеть духовное раздвоение и духовный кризис на путях веры в Бога. В ее стихах часто встречаются слова о смерти: Не страшно мне прикосновенье стали И острота и холод лезвия. Но слишком тупо кольца жизни сжали И, медленные, душат, как змея.

Эти строки из сонета — продолжение традиции русского женского сонета XIX века. Но здесь она отказывается от строгих канонов и четырнадцать строк заменяет двенадцатью. Как художнику Гиппиус доступны все современные пути поэзии, но она сознательно не хочет полной яркости и полной звучности, избегая слишком резких эффектов, слишком кричащих слов.

Пейзажная лирика поэтессы по мнению Брюсова достигает чисто тютчевской зоркости. Как прекрасна характеристика «весеннего ветра»:

И разрезающе остра

Его неистовая ласка,

Его безумная игра…