Сочинение Николай Гумилев

-1 Александрова Т. Л. «Он был бы на своем месте в средние века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов», — так сказал о Гумилеве писатель и журналист Василий Иванович Немирович-Данченко, сам не раз бывавший на полях сражений и повидавший в жизни немало героев Немирович-Данченко В. И. Рыцарь на час из воспоминаний о Гумилеве. — цит. по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников.

М. 1990.

С. 229. — Далее ВГ. Действительно, казалось, не было в среде предреволюционной творческой интеллигенции человека, более чуждого своему веку. «Он был совершенно не модный человек и несомненно чувствовал себя лучше где-нибудь в Эритрее на коне, чем в автомобиле в Париже или в трамвае в Петербурге», — писал о нем немецкий поэт, переводчик русских поэтов, вращавшийся в кругах акмеистов, Иоганнес фон Гюнтер. Под восточным ветром. — ВГ, С. 134. Гумилев и сам это чувствовал: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам — Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам…

«В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом. В обществе товарищей атеистов и вольнодумцев, не смущаясь насмешливыми улыбками, крестился на церкви и носил на груди большой крест-тельник Амфитеатров А. Н С. Гумилев. — ВГ. С. 243. И что сказать о человеке, который, живя в эпоху революций, умудрялся их «не замечать»? Он всегда шел по линии наибольшего сопротивления, многих раздражая своей прямолинейностью, самоуверенностью, своей увлеченностью экзотикой, своим ларируемым православием — всем образом своего бытия.

В нем хотели видеть позера и пустослова — потому что кругом было множество позеров и пустословов. Правда, внешнее его поведение давало некоторый повод к такому недоверию.

В самом деле, всем ли с первого взгляда понравится человек, который разгуливает по Петербургу с вечной папиросой в зубах и в леопардовой шубе нараспашку — настолько нараспашку, что шуба греет только спину, — и ходит по середине мостовой — дескать, так его шуба никому не мешает. И про леопарда всем говорит, что собственноручно убил его в Африке. Ясное дело: оригинальничает, показать себя хочет.

Да кто ж не хочет — в 1913 году?! Крестится на церкви?

А сам, между прочим, поведения отнюдь не монашеского. Стрелялся на дуэли с поэтом Волошиным из-за поэтессы Черубины де Габриак. Собственную молодую жену-поэтессу бросает дома тосковать, а сам уезжает куда-то на край света, и как там проводит время, догадаться нетрудно: он и в Петербурге ни одной красивой женщины не пропустит. …Я люблю — как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет…

Все это правда. Но Гумилев и не пытался казаться в своих стихах лучше, чем был на самом деле. Он был удивительно правдив. «Не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я», — говорил он.

Тогда, в начале 10-х гг., осуждавшие его еще не знали, что он действительно расплатится по всем векселям.

Но вскоре Гумилев был «реабилитирован»: сперва как герой, затем — как поэт и как христианин. С началом войны 1914 г. он, единственный из своего окружения ушел на войну, участвовал в боевых действиях и дважды был награжден орденом мужества — Георгиевским крестом. В поэзии он заявлял себя «мастером» — в нем хотели видеть ремесленника, «мастерившего» стихи.

Но только после его трагической гибели стало постепенно открываться, что этот «мастер» на самом деле был пророком, смотревшим дальше, чем признанные «пророки» его времени. И оказалось, что все сказанное им в стихах о самом себе, все, что при жизни казалось претенциозным и надуманным, тоже было подлинной правдой. И главной правдой было то, что он всегда помнил о Божием Суде.

Далеко не во всем будучи образцом для подражания, он готов был держать ответ перед Богом по всей строгости, ставя себя в ряд с разбойником, мытарем и блудницей.

…И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще. Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: «Вставай». «Я и вы» Гибель в большевистс ких застенках обеспечила Гумилеву скорое признание русской эмиграции. Но в этом признании была значительная доля политики: это был удобный случай с пафосом говорить о злодействе «певцеубийц» большевиков.

По той же причине в Советской России имя Гумилева было непроизносимо.

Этот далекий от политики поэт был под полным, тотальным и строжайшим запретом вплоть до конца 80-х гг. Но удивительно, как, вернувшись в отечество через шестьдесят лет после смерти, он мгновенно нашел «своих» читателей — уже совершенно вне связи с «бранью дней своих». Удивительно, и — закономерно, потому что безотносительно ко всякой идеологии мужественная цельность этого сурового учителя поэзии, неисправимого романтика, рыцаря и героя, доброго, искреннего, верующего человека — чистейшей воды «пассионария», если пользоваться терминологией его сына, известного историка Льва Николаевича Гумилева, — как воздух необходима нашему задыхающемуся в «субпассионарности», потребительстве, или, говоря по-старому, в обывательщине и мещанстве, времени. … Наше бремя — тяжелое бремя: Труд зловещий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время, Нет, не нас, только наши гроба… …Но быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде: «Где теперь эти крепкие руки, Эти души горящие где?» «Родос» Биография По отцовской линии корни Николая Гумилева уходили в духовное сословие — о чем свидетельствует сама фамилия, типично семинарская: от латинского hum