СТЕПАН ДУДЫШКИН о НЕКРАСОВЕ

Степан Семенович Дудышкин был забыт вскоре после смерти, и его статьи никогда не переиздавались. Он родился в семье приказчика, окончил юридический факультет Петербургского университета ; после университета он некоторое время служил в Департаменте внешней торговли и в Комиссариатском департаменте, но уже в 1848 году он оставляет службу и посвящает себя литературной работе. Начинал Дудышкин в «Современнике» и под сильным влиянием Белинского, но в 1850-е годы он переходит в «Отечественные записки» и вскоре становится ведущим критиком этого журнала. Он одним из первых откликается на ранние произведения Л. Толстого, он старательно рецензирует произведения Фета и Гончарова, Писемского и Островского. Дудышкин старается занять умеренную позицию в напряженной полемике 1850-х годов: он выступает и против «утилитарной» критики «Современника», и против крайностей «эстетической» критики — и, естественно, заслуживает упреки с обеих сторон.

Дудышкин подготовил первое научное издание сочинений Лермонтова ; в его статье о Пушкине отрицается «народное значение» поэта, сохранившего, как считал Дудышкин, лишь художественное значение .

Статья о Некрасове, которую мы предлагаем читателям, напечатана в «Отечественных записках» . Печатается с сокращениями по тексту первой публикации. Статья вызвала резкий отзыв Григорьева, которому Дудышкин отвечает в «Литературной летописи», посвященной выходу третьего издания «Стихотворений Некрасова» в двух частях («Отечественные записки».

1863. № 9), и Варфоломея Зайцева .

Стихотворения Н. Некрасова

…Нет пощады у судьбы Тому, чей благородный гений Стал обличителем толпы, Ее страстей и заблуждений. Питая ненавистью грудь, Уста вооружив сатирой, Проходит он тернистый путь С своей карающею лирой. Его преследуют хулы, Он ловит звуки одобренья Не в сладком ропоте хвалы, А в диких криках озлобленья, ничего народ не допытывается, ничего общество знать не хочет: видит в сатирических стихах только ответы, отклики на свои горькие думы, врачевание на свои наболевшие раны, и этими дорогими ранами прикрывает часто блестящую, но поверхностную наготу стиха. Тогда только и только этим одним стих делается неотразимым и автор его «любезным» народу:

В ночи, которую теперь Мы доживаем боязливо. Когда свободно рыскал зверь, А человек бродил пугливо — Ты светоч истины держал Рукою твердой, но для света Он благотворно не сиял… ……………………………….. Дрожащей искрою впотьмах Он чуть горел, мигал, метался.

«Поэт и гражданин».

Мы извиняемся перед г. Некрасовым, потому что в то время не поэты держали этот светоч: у г. Некрасова в стихе речь обращена к желчному поэту.

Темная завеса надолго пала на нашу жизнь. В этой темноте ничего не было видно; без света и жизнь была бесплодна, и все силы тратились на то, чтоб поддержать хоть под пеплом священный огонь. Наступила пустота в поэзии —

Ах! Песнею моей прощальной Та песня первая была! Склонила Муза лик печальный И, тихо зарыдав, ушла. С тех пор нечасты были встречи; Украдкой, бледная, придет И шепчет пламенные речи, И песни гордые поет; Зовет то в города, то в степи, Заветным умыслом полна, Но…

Но в это время песен не слышно было, хотел сказать г. Некрасов. Однако ж в этот промежуток, обнимающий большую половину первого тома стихотворений г. Некрасова, было написано много стихов. Мы останавливаемся с любовью над тремя: «В деревне», «Несжатая полоса» и «Забытая деревня» — три поэтические картины, волновавшие в то время наше сердце и до сих пор памятные нам…

Мы их здесь приведем, потому что они стоят в параллели с тогдашним направлением всей нашей литературы, сделавшей крестьянский быт главным мотивом своих произведений, под влиянием «Записок охотника» г. Тургенева, Как щепка худа и бледна, Ходит тоже Совсем через силу, В день двух ложек не съест толокна — Чай, свалим через месяц в могилу… А с чего?.. Видит Бог, не томил Я ее безустанной работой…

Одевал и кормил, без пути не бранил, Уважал, тоись вот как, с охотой… А, слышь, Бить — так почти не бивал, Разве только под пьяную руку…

Частую и неудачную подделку под народный стих мы здесь обозначаем курсивом.

Это окончание напоминает нам неудачное окончание другой пьесы, прекрасной, но невыдержанной.

Завязавши под мышки передник, Перетянешь уродливо грудь, Будет бить тебя муж-привередник И свекровь в три погибели гнуть. — Как затесался к нам француз Да увидал, что проку мало, Пришел он, помнишь ты, В конфуз И на попятный тотчас драло: Поймали мы одну семью, Отца да мать с тремя щенками, Тотчас ухлопали мусью, Не из фузеи — кулаками! Жена давай вопить, стонать; Рвет волоса — глядим да тужим! Жаль стало — топорищем хвать — И протянулась рядом с мужем!

Глядь, Дети! Нет на них лица: Ломают руки, воют, Скачут, Лепечут — не поймешь словца — И в голос, бедненькие, плачут. Слеза прошибла нас, ей-ей! Как быть?

Мы долго толковали, Пришибли бедных поскорей Да вместе всех и закопали… — Так вот что, служба! верь же мне Мы не сидели сложа руки, И хоть не бились на войне, А сами делывали штуки «Да, мы видали виды» — Пушкина Тонкие черты народного говора!

И эта история рассказывается развязным, шутливым голосом, как «гусар» Пушкина рассказывал о чертовщине на Лысой горе в Киеве, приговаривая: «а мы видали виды»! Есть разница в сюжете и есть оттенки народного характера и в том и в другом стихотворении. Развязно рассказать эту ужасающую картину 1812 года, рассказать в том смысле, что убить «эту гадину» — француза — нам ничего не стоит… что это такое? Были ужасающие сцены 1812 года, мы их знаем; но они были следствием неслыханного опустошения целого края, ужасающей нищеты, холода, голода и войны, сцены, подобные сценам голода, описанным Байроном