Судьбы ночлежников: обвинение бесчеловечному обществу

Принципы их поведения немало обусловлены представлениями о добре и красоте. Есть в драме и еще один тип характеров. В чем-то близки друг к другу Бубнов, Сатин, Барон. Они смирились с положением «босяков», откровенно занимаются шулерством, цинично издеваются над несчастьями и чудачеством ближних, равнодушны к преступлениям. И одновременно — верно и глубоко судят о жизни и о человеке. Проницательностью, смелостью суждений и какой-то затаенной, выраженной чаще в песне тоской по воле и правде дороги эти персонажи автору. Природный ум, обреченный на бездействие, — вот противоречие их исходной позиции. Но вовсе не конечной! Мироощущение Сатина (в меньшей степени Барона, Бубнова) имеет свое развитие. Первое действие «На дне», где, как уже говорилось, каждый персонаж высказывается, не обращая внимания на других, позволяет понять их склонность и «расстановку» в подвале Костылева.

Серьезные изменения внутреннего состояния действующих лиц драмы начинаются с появлением в конце этого акта Луки. Почему? Ответ на вопрос скрывается в незаурядной и сложной натуре нового участника событий. На восхищение Анны его добротой Лука говорит о себе: «Мяли много, оттого и мягок». Тяжелый жизненный опыт, бесприютные скитания Луки обусловили основные черты его психологии. Среди них — острый интерес к людям. «Понять хочется дела человеческие» — определяет свое главное желание Лука. Он, действи — 463 тельно, очень скоро понимает всех обитателей ночлежки и каждого в отдельности. Оценки старика точны, остроумны, образны. Но его влекут новые загадки самого широкого свойства. Собравшись в «хохлы», Лука размышляет: «Слыхал я, — открыли там новую веру… поглядеть надо… да!.. Все ищут люди, все хотят как лучше… дай им, господи, терпения!» Лука стремится постичь человеческую природу. На этом нелегком пути он приходит к ряду мудрых наблюдений.

«Есть — люди, а есть иные — «человеки», то есть «есть земля неудобная для посева… и есть урожайная земля… что ни посеешь на ней — родит», — смело говорит Лука Костылеву, чем вызывает естественный гнев кровопийцы-хозяина. Но в целом представление Луки о достижениях человечества оптимистичное: «Люди-то? Они — найдуй Кто ищет — найдет… Кто хочет крепко — найдет! » Они — придумают! Помогать только надо им, девонька… уважать надо», — уверенно откликается старик на мечту Наташи о будущем.

Сам Лука будто внимателен к бедам и страданиям Анны, Насти, Наташи, Актера, Пепла, Клеща и др. Удивительно ли, что к страннику тянутся жители костылевского подвала! Лука кажется им единственным защитником несчастных. Есть между тем во взглядах Луки глубокое противоречие. Он как-то сказал Сатину: «… для лучшего люди живут, милачок! Вот, скажем, живут столяры и все — хлам-народ… И вот от них рождается столяр… такой столяр, какого подобного и не видала земля.

Всему он столярному делу свой облик дает… и сразу дело на двадцать лет вперед двигается…

Всяк думает, что он для себя проживает, ан выходит, что для лучшего человека живут!» На основе такого убеждения — все образуется само собой — рождается пассивное ожидание Луки. Отсюда — особое отношение к окружающим, особый тип его поведения. Старика не занимают перспективы роста отдельной личности, он склонен принять любой вариант ее проявлений: «Всяко живет человек… как сердце налажено, так и живет… сегодня — добрый, завтра — злой».

И вера в высшее начало, с точки зрения Луки, не обязательна: «Коли веришь — есть; не веришь — нет… Во что веришь, то и есть». Открывается возможность «приспособиться» к жизни, не замечать ее подлинных сложностей, запросов и собственных ошибок: «Она, правда — то, — не всегда по недугу человеку… не всегда правдой душу вылечишь…» И Лука приспосабливается. При появлении в ночлежке он рекомендует себя так: «Мне все равно! Я и жуликов уважаю, по — моему, ни одна блоха — не плоха: все — черненькие, все — прыгают… так-то. Где тут, милая, приспособиться мне?» На теплое слово тянутся к старику изверившиеся в себе изгои, а он им предлагает иллюзорный выход.

Как улей, начинает гудеть давно застоявшаяся жизнь ночлежки. Почти каждый ее житель получает опасную игрушку — ложную надежду на спасение. Так «лечит» угасшие души Лука Актер в волнении собирается искать мифический город с мраморной лечебницей для алкоголиков. Пепел, убежденный стариком, что «правда — обух», мечтает уйти от реальной трагедии в фантастическое царство справедливости и увести за собой чистую Наташу. Сама она тоже под влиянием Луки соглашается видеть в Пепле своего героя (Лука: «Хлеба нету — лебеду едят»).

Несчастная Анна в поисках отдохновения пытается перед смертью возлюбить загробный мир. Насте с высоты якобы пережитой ею «настоящей любви» (Лука: «Коли ты веришь… значит, была она») предлагает заново оценить Барона. В этих и других случаях заметна общая черта. Лука умело использует то яркое, что сохранилось еще в сознании этих людей, чтобы расцветить, украсить вымышленный мир. Всплеск иллюзий заслоняет истинное положение вещей от несчастных. В этой, ослабленной перед жестокой действительностью позиции они терпят полное крушение надежд. А когда начинается цепная реакция трагедий (избиение Наташи Василисой, арест Пепла, убившего в драке Костылева, потрясение все потерявшего Клеща и пр.), Лука незаметно исчезает. С конца первого до развязки третьего действия находится Лука на сцене. Он выглядит вездесущим: успевает побеседовать почти с каждым, появляется там, где речь заходит о важных жизненных явлениях, без устали «творит» варианты для успокоения заблудших. Лишь трое — Сатин, Бубнов, Барон (не считая «благосостоятельных») — уклоняются от советов старика. В ночлежке вдет привычная вакханалия: пьянствуют, играют в карты, ругаются, скрипит напильником Клещ, кашляет и стонет Анна… Но бытовой, внешний план существования все более и более пронизывается нарастающим душевным волнением тех, кого Лука вдохновляет на новый путь.

Краткие диалоги старика с «подопечными», повторяясь в более расширенном виде, переплетаясь между собой, составляют напряженное внутреннее движение пьесы. Оно достигает своей наивысшей точки. Наиболее запутанный узел отношений между Пеплом, Наташей, Василисой, Костылевым получает, по уговору Луки, мнимо благополучное разрешение: Цепел хочет начать новую чистую жизнь в старом преступном мире. А все завершается трагедией. Под занавес третьего акта истошно кричит обезумевшая, искалеченная Наташа: «Берите их… судите… Возьмите и меня… в тюрьму меня! Христа ради… в тюрьму меня!»

Трудно представить другой столь же сильный исход опасной деятельности Луки. Однако Горький не ограничивает драму этим локальным выводом. Четвертое же действие, уже без Луки, Наташи, Пепла, Анны, не менее выразительно раскрывает последствия пережитого. Рассуждения старика об уважении к человеку («неизвестно ведь нам, кто он такой, зачем родился и что сделать может»), по выражению Сатина, «проквасили нам сожителей». Писателя интересует брожение некогда мертвой мысли «босяков». Большинство из них (Настя, Актер, Татарин, Клещ) вспоминают добром Луку, даже за то, что он «очень против правды восстал».

«Правда» гнусного прозябания неприемлема для них. Возможность оторваться от нее, пусть в беспредметных мечтах, — радует. «Сказочки» Луки поддерживают призрачные планы. Но дело не в конкретных оценках. Произошедшее в ночлежке, исчезновение старика пробуждают в душе ее обитателей беспокойство: как, чем жить? Настя и Актер впервые сознательно и гневно развенчивают свое окружение. Актер: «Невежды! Дикари! Люди без сердца!.. Зачем вы живете? Зачем?» Видимо, тот же вопрос задает он себе и, не сумев ответить, кончает жизнь самоубийством. Настю душит отвращение к ничтожным и жестоким сожителям, и она выплескивает его в диком порыве: «Всех бы вас… в каторгу… мести бы вас, как сор… куда-нибудь в яму». Клещ, наоборот, впервые спокойно рассуждает о превратностях понятия «правда». Разуверившийся в спасительности честности (несмотря на нее, он потерял руку), Татарин отстаивает теперь иной принцип — «не обижает человека!» — и мечтает о времени, которое душе «даст свой закон, новый».

Признание Барона служит как бы обобщением всех этих разных выступлений. Сознавшись, что он «никогда и ничего не понимал», жил «как во сне», Барон раздумчиво замечает: «… ведь зачем-нибудь я родился». В подтексте переживаний других — то же недоумение. Оно неожиданно связывает всех присутствующих. В четвертом акте складывается совсем не похожая на предшествующую атмосфера общения. Люди слушают друг друга, думают сообща, и, если звучит грубая брань, она возникает как результат какого-то внутреннего надлома. Соответственно меняется структура диалога. Исчезает былая фрагментарность, является сквозная линия его развития и монологические развернутые высказывания.

Тем не менее никак нельзя сказать, что персонажи пьесы даны здесь качественно иными. Горький не допускает натяжек, не терпит резонерства. Разговор происходит в краткий момент «затишья», раздумья, вызванного трагедией Наташи, арестом Пепла и, главное, тайным уходом Луки.