Тема матери в пьесе Горького пьес писателя «Васса Железнова»

Не случайно одной из лучших пьес писателя «Васса Железнова» (1910) предпослан подзаголовок «Мать». Тема матери, наставляющей и оберегающей детей своих, свой дом, разрабатывается теперь на другом, возможно, более знакомом автору жизненном материале и в ином ключе. В основе конфликта пьесы традиционная вроде ситуация в буржуазных семьях, не однажды уже бывшая предметом художественного осмысления, — борьба за наследство, оставляемое отходящим в мир иной хозяином. Но Горький создает не очередную вариацию темы нравственного распада и деградации буржуазной семьи с целью разоблачения стяжательства и паразитизма. Он пишет трагическую сагу о матери, на чьих плечах стоит Дело, для которой оно ассоциируется с Домом и семьей. О Вассе Петровне Железновой — достойной спутнице своего мужа Захара Ивановича, который в жизни «не мудрил, да из простых мужиков вон куда дошел».

В начале действия он при смерти, и перед его женой встала задача не из легких — сохранить миллионное дело целым и неделимым. «Рушится все дело! Тридцать лет работы — все дымом, дымом! Работников — нет, а наследников — много… А наследники — плохи! . Для чего трудились мы с отцом? Кому работали? Кто грехи наши оправдает?» (7, XII, стр. 185-186). Такова исходная ситуация в семье, и понятно стремление матери сохранить плоды тридцатилетних усилий. Ради этой цели и развертывается интрига, ради нее ни перед чем не останавливается железная Васса. Нет, отнюдь не желает ограбить законных наследников — она хочет сохранить дело в целостности, сыновей и невесток около себя удержать и при этом «чтобы хоть греха поменьше вышло».

Но интересы Вассы и всех других законных наследников расходятся диаметрально. Сын Павел не собирается, получив свою долю наследства, заниматься производством: «Выгоднее всего — старинными вещами торговать… в городе один торговец купил шесть тарелок за девять рублей, а продал — за триста двадцать… вот как! А мы тут… кирпич, изразцы, дрова, торф…». Предпочитает заняться торговлей и Семен, причем аргументация у него немного иная: «…радости в изразцах да кирпичах немного… К тому же народ стал угрюмый… Помрет папаша — в городе буду жить… А в городе — открою я магазин золотых вещей… н-да! На главной улице, на Дворянской…» (7, XII, стр. 188-193). А больше всего уязвляет Вассу мотивировка Прохора «выдернуть деньги» из дела и жить, заложив их в банк, на проценты с капитала. Ему, дескать, совесть не позволяет быть участником греховного дела, и желает он получить свою долю, чтобы иметь моральное право сказать: «Прощайте, единокровные мои жулики!…».

Такой поворот перечеркивает всю ее с мужем жизнь, исполненную ежедневных усилий и трудов, пусть не всегда честных и праведных, но… ведь ради становления дела, благосостояния семьи и дома. «Значит, дело — грех? Работа — грех?», «А кто ему деньги нажил?», «Для кого мы с отцом целковые-то копили?», «Чьей работой они выросли?», — то и дело вопрошает в пьесе Васса. И сетует в доверительных беседах с дочерью Анной, отцом давно уже «выделенной из наследства» за самовольное замужество: «Строили — года, падает — днями… обидно… Непереносимо!… Никто ничем не связан… никто! Схватить и бежать!» (7, XII, стр. 196).

У сыновей аргумент против матерью прожитой жизни, ее с мужем предприимчивости и деловой хватки один: «Сыном своим вы готовы землю копать, как лопатой, лишь бы денег добыть» (Павел); «Мамаша только в целковый верит» (Семен). А у самих — не тот ли самый побудительный мотив, когда они собираются торговлей заняться? И если, нравственными критериями вооружившись, судить столкнувшихся в этом извечном семейном конфликте, то позиция Вассы на порядок выше. У нее право не только матери, хранительницы семьи, но и созидателя, творца, наряду с отцом, ее благосо-стояния, право человека, столько труда положившего, чтобы детям было что делить. У ее сыновей — право человека, от рождения получившего все, не ведающего созидательной радости работы, собирающегося и дальше, урвав свою долю наследства, вести паразитическое существование. Так чья же жизненная философия греховнее?

Разумеется, испытав на себе непреклонность и властность материнского характера, переходившую порой в жестокость, домашние теперь вправе предъявить свой счет. Но все равно Вассе нет здесь противовеса нравственного; все (или почти все) в семье Железновых безнадежно заражены стяжательством, никакими более высокими целями, кроме жажды обладать капиталами, не мотивируемым. И потом… В третьем действии пьесы жена Петра Людмила, подлинная, наряду с Вассой, страдалица в этом «холодном доме», говорит о нем: «Здесь — несчастные все… и потому несчастные, что не могут ничего любить…». Людмила говорит так, имея в виду молодое поколение семьи. По логике этой реплики только Васса может считать себя счастливой: она любит свой дом, свое дело — и сражается, ничем, заметим, не брезгуя, за их сохранность и целостность.

И даже признавая свою подсудность только перед Богом, чувствуя высшую правоту свою перед домашними, Васса, тем не менее, винится перед ними: «Дочки мои… много зла на мне, много греха… хоть и против никудышных людей, а все-таки… Жаль их, когда одолеешь… Вы меня — любите… немножко! Много я не прошу — немножко хоть! Человек ведь я…». На такой светлой покаянной ноте заканчивается пьеса о собственнических страстях, разыгравшихся в богатом доме Железнова накануне и после смерти его предприимчивого и удачливого хозяина. И кается здесь не столько владелица миллионного дела, сколько мать: «Сына вот… сына своего… Не знавать мне покоя… не знавать… никогда!» (7, XII, стр. 222).

Автор эту ипостась главной героини подчеркивает: не за неправедно нажитое, а за семью, за дом стоит она горой. Кстати, именно этот мотив усилен во втором варианте пьесы. Ведь в первом Васса вызывает противоречивые чувства. С одной стороны — ее поступки (подделка завещания, принуждение сына уйти в монастырь, попытка отравить Прохора руками горничной Липы, история с горничной Анисьей) не могут снискать симпатии читателя или зрителя. С другой — мы верим ее искреннему раскаянию в финале, мы понимаем, что ее так ожесточило. «Меня вот никто не жалел. Как Захар банкротиться затеял — была я Павлом беременна, на шестом месяце… Тюрьмой, судом дело пахло — мы о ту пору под заклад тайно деньги давали… чужого добра полны сундуки, все надо было спрятать, укрыть. Я говорю — Захарушка, погоди! Дай мне ребенка-то родить! А он как зыкнет… да! Так и возилась я в страхе-трепете месяца два» (7, XII, стр. 181).

Васса понимает, что семью сплачивает общее дело; а если дело, наоборот, разъединяет детей и родителей, то ей приходится невольно задумываться о том, каково оно. «В тайном деле — чести нет», — говорит Рыбин в романе «Мать», а в доме Железновых многое окутано тайной. И Васса не далека от постижения этой истины, вот почему она, по авторской ремарке, «бросила бумаги, сняла очки и сидит неподвижно, суровая, тоскливо глядя перед собой». Она прозревает разрушительную силу того дела, которому отдала полтора десятка лет, и лихорадочно ищет оправдания — «детей ради». Нет, она еще не дойдет до полного отрицания буржуазного стяжательства, известного рода предприимчивости — автор (и читатель) расстается с ней в момент страшного сомнения.