Булгаков и Сталин

Заочные отношения между Булгаковым и Сталиным завязываются в конце двадцатых годов. Этому предшествует обыск на квартире автора «Белой гвардии». В 1926 году к нему являются сотрудники ОГПУ и, перерыв все в доме, уносят с собой рукопись повести «Собачье сердце» и дневник Булгакова.

Позже — после неоднократных просьб вернуть отобранное — повесть и дневник будут возвращены, но травма от прямого соприкосновения с властью останется.

В феврале 1928 года Сталин в письме Ф. Кону назовет пьесу Булгакова «Бег» «антисоветским явлением». Тут же будут сняты со сцены все его пьесы и запрещена к изданию его проза.

Разразится, как скажет сам Булгаков, «катастрофа».

В июле того же года он посылает письмо Сталину, где просит ходатайствовать перед правительством СССР об «изгнании» его за пределы страны. Аргументация: «не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства».

Сталин ему не отвечает.

В марте 1930 года Булгаков обращается к правительству. Он говорит о невозможности жизни в стране, где его не печатают, не ставят и даже отказывают в устройстве на работу. «Прошу приказать мне, — заканчивает он, — в срочном порядке покинуть пределы СССР».

Надо сказать, что Булгаков играет с властью в открытую. Он не притворяется писателем, сочувствующим коммунистам. Он не хочет признать себя даже «попутчиком», как тогда называли литераторов-непролетариев, готовых сотрудничать с режимом.

Ему советуют сочинить «коммунистическую пьесу», советуют смириться и покориться — он этого совета не слушается. Проклятье интеллигентности мешает ему совершить этот, как он выражается, «политический курбет».

В письме приводится список разносов его произведений в печати. Газеты и журналы утверждают, что созданное Булгаковым «в СССР не может существовать». «И я заявляю, — комментирует он эти строки, — что пресса СССР совершенно права».

В его письмах «наверх» нет ни малейшего намека на готовность оправдаться за свою неуступчивость. Он признает: а) что не может создать ничего «коммунистического», б) что сатира потому и сатира, что автор не приемлет изображаемого, в) что представить себя «перед правительством в выгодном свете» он не намерен.

18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздается звонок. Звонят из секретариата Сталина. Трубку берет сам вождь. И тут же прицельно бьет по совести: «Вы хотите уехать?» Затем извиняющеся-лицемерно спрашивает: «Что, мы вам очень надоели?»

Булгаков отвечает , что русский писатель должен жить в России.

Булгаков говорит, что он хотел бы работать в Художественном театре, но его не берут. «А вы подайте заявление туда, — отвечает Сталин. — Мне кажется, что они согласятся».

И — финал диалога по телефону. Сталин: «Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами». Булгаков: «Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить».

Сталин: «Да, нужно найти время и встретиться, обязательно».

Диктатор забрасывает Булгакову мысль, что с ним, диктатором, можно вести цивилизованный диалог, что он, наконец, в состоянии понять творца.

Ложная мысль. Ложное внушение. Но Булгаков до конца своих дней будет искать встречи со Сталиным.

Это станет наваждением его жизни.

Сталин, по существу, устраивает его на работу во МХАТ. Булгаков — ассистент режиссера, его не печатают, но он пишет — в том числе Роман о дьяволе. И при этом постоянно возвращается к разговору со Сталиным, в котором, как ему кажется, он не сказал того, что нужно было сказать.

Но Сталин больше не звонит, и в начале 1931 года Булгаков набрасывает новое письмо. «Мне хочется, — обращается он к Сталину, — просить вас стать моим первым читателем».

Как известно, после 1826 года «первым читателем» Пушкина стал Николай Первый. Булгаков предлагает Сталину повторить эту схему отношений поэта с царем. Сталин не соглашается и на эту — почетную для него — роль. Пьесы Булгакова, если и ставятся, после двух-трех представлений снимаются с репертуара.

30 мая 1931 года он вновь пишет Сталину: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет.

Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей Профессии. Умолкает.

Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтоб он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал — погибнет».

Письмо это открывается цитатой из Гоголя: «…для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее». » заканчивая письмо, — добавляет Булгаков, — хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам… Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти».

Видимо, по звонку сверху разрешаются к постановке инсценированные Булгаковым «Мертвые души» и возобновляется на сцене МХАТа пьеса «Дни Турбиных».

Не получая ответа лично от Сталина, и прежде всего ответа на просьбу о встрече, Булгаков сосредоточивается на мысли об отъезде из СССР.

В 1933 году он сжигает часть романа о дьяволе , а в 1934-м разыгрывается спектакль с иностранными паспортами. Булгакова и его жену просят явиться в иностранный отдел горисполкома и заполнить нужные бумаги. Счастливые Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна спешат в Моссовет. Перебрасываясь веселыми репликами, они заполняют анкеты.

Чиновник, перед которым на столе лежат их паспорта, говорит, что рабочий день закончился и он ждет их завтра. Назавтра история повторяется: все будет готово через день. Когда они приходят через день, им обещают: завтра вы получите паспорта.

Но минует завтра и еще завтра, и чиновник, как заведенный, произносит одно и то же слово: завтра, завтра, завтра.

Булгаков, который при известии, что их выпускают, восклицал: «Значит, я не узник! Значит, увижу свет!», понимает, что это очередная игра кошки с мышью. Продержав его несколько дней в состоянии неведения, власти присылают официальный отказ. «М.

А., — пишет Елена Сергеевна, — чувствует себя ужасно — страх смерти, одиночества».

Паспорта получают выезжающие за границу артисты МХАТа, получает писатель Пильняк с женой. Перед Булгаковым опускают шлагбаум. «Я арестант, — шепчет он по ночам, — меня искусственно ослепили».

Едва поднявшись, он вновь беспокоит, теперь уже личного его тирана, письмом. Он рассказывает историю с паспортами и просит о заступничестве.

Никто и не думает ему отвечать.

Летом 1934 года открывается первый съезд советских писателей. Булгакова на нем не видно. Ему звонит драматург Афиногенов: «Михаил Афанасьевич, почему на съезде не бываете?» Булгаков: «Я толпы боюсь».

А в стране начинаются аресты и расправы. Как жил Булгаков в эти годы? Что думал? Что перенес? «Мы совершенно одиноки, — записывает в дневнике Елена Сергеевна, — положение наше страшно». Булгаков обреченно говорит: «Я никогда не увижу Европы».

Он боится ходить по улицам. И вновь начинаются «мучительные поиски выхода», и вновь всплывает уже нелепая, кажется, надежда: «письмо наверх».

Один из друзей семьи, человек, искренне любящий Булгакова, советует ему: «Пишите агитационную пьесу… Довольно. Вы ведь государство в государстве.

Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались.

Это глупо».

Но волк не может стать пуделем. Только если пудель этот — не Мефистофель или не герой нового романа Булгакова Воланд, призванный в Москву тридцатых годов для того, чтоб рассчитаться с советскою нечистью.

1938 год. Булгаков в очередном письме к Сталину заступается за драматурга Н. Эрдмана. Сам покалеченный, «приконченный», он просит за своего коллегу, который три года провел в ссылке в Сибири и не может вернуться в Москву.

Потенциальный «первый читатель» Булгакова молчит. Правда, автору письма делают послабление: предоставляют место либреттиста в Большом театре. Здесь весной 1939 года на спектакле «Иван Сусанин» Булгаков видит Сталина в царской ложе.

Он к тому времени уже задумывает «Батум» — пьесу о молодом Иосифе Джугашвили. Отчаявшись что-либо поставить на сцене из того, что ему дорого, Булгаков делает этот шаг навстречу Сталину как попытку все же вызвать его на разговор.

Попытка проваливается.

Вначале все театры горят желанием поставить пьесу о Сталине. МХАТ готов заключить договор, звонят из Воронежа, Ленинграда, Ростова. 1939 год — год шестидесятилетия вождя, и все хотят «отметиться», да еще чем — пьесой Булгакова!

Телефон в его квартире не смолкает.

В августе группа режиссеров и актеров, участвующих в постановке «Батума», отправляется в Грузию, чтоб ознакомиться с местами, где происходит действие пьесы. Выезжают туда же и Булгаков с женой.

На станции Серпухов в вагоне появляется женщина-почтальон и, войдя в купе Булгаковых, спрашивает: «Кто здесь Бухгалтер?» Так из-за неразборчивости на телеграфном бланке произносит она фамилию Булгакова. Тот читает: «Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву».

Сталин наносит ему последний удар. «Люся, — скажет Булгаков жене, — он подписал мне смертный приговор».

Что стало причиной запрещения пьесы? Никаких прямых свидетельств на этот счет нет. Кроме фразы Сталина, сказанной Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко: пьеса хорошая, но ставить не стоит.

Не испытывал ли он сладострастия, сначала заставив Булгакова написать о нем , а потом не приняв этой «сдачи» в расчет?

В Туле Булгаковы садятся в машину и возвращаются в Москву. Нанятый ими «ЗИС» мчится с огромной скоростью. «Навстречу чему мы мчимся? — спрашивает Булгаков. — Может быть, навстречу смерти?»

Через три часа они входят в свою квартиру. Булгаков просит задернуть шторы. Свет его раздражает.

Он говорит: «Здесь пахнет покойником».

Тишина мертвая. Телефон не звонит.

Раздражение от света — симптом быстро развивающейся болезни. Булгаков начинает слепнуть. Шок, пережитый им в Серпухове, есть начало его конца.

В октябре он пишет завещание. 1940 год встречает не с бокалом вина, а с мензуркой микстуры в руке. 17 января в открытую форточку на их кухне влетает синичка.

Плохая примета.

Группа актеров МХАТа пишет письмо «наверх» с просьбой разрешить больному выехать на лечение в Италию. Только крутой поворот судьбы, утверждают они, поворот к радости, способен спасти его.

Булгаков, чтоб забыться, учит итальянский.

Накануне смерти его посещает генеральный секретарь Союза писателей А. Фадеев. Булгаков, когда тот уходит, говорит жене: «Больше его ко мне не пускай».

Сам он уже в черных очках. Ничего не видит. Не встает.

10 марта 1940 года в 16.39 Булгаков умирает.

В тот же день в его квартире раздается звонок. Звонят из секретариата Сталина.

— Что, товарищ Булгаков умер?

— Да, умер.

И на другом конце провода кладут трубку.

В 1946 году вдова Булгакова обращается с письмом к Сталину и просит ходатайствовать об издании хоть небольшого сборника прозы мужа. Но если «первый читатель» Пушкина, после смерти поэта взявший на себя заботы о его семье, совершает человеческий поступок, то тот, аудиенции у которого безрезультатно добивался один из лучших писателей XX века, до последнего дня своей жизни не простит Мастеру — чего, спросим мы, таланта, непокорства, благородства? Всего вместе, и потому книги Булгакова начнут свое движение к читателю лишь по отбытии на тот свет «кремлевского горца».