ЛЕВ ТОЛСТОЙ: полтора века в литературе

Надо признать, что мы находимся далеко еще от подлинного Льва Толстого, нередко, подавленные его интерпретаторами, не обращаем внимания на парадокс, отмеченный Владимиром Набоковым: «Читая Тургенева, вы знаете, что это — Тургенев. Толстого вы читаете потому, что просто не можете остановиться». Именно поэтому Толстой — «непревзойденный русский писатель».

При чтении Толстого на каждой странице, даже уже читанной, нас ждет то, что он назвал Бесчисленными, никогда не истощимыми проявлениями жизни, что само по себе побуждает нас к приятию бытия.

Не просто обычные читатели, и даже не Дети, которых Толстой просто завораживал своими бесхитростными рассказами, человек едкий, зоркий и очень самостоятельный, Василий Розанов, вспомнил однажды суждение Константина Леонтьева, одного из проницательнейших толкователей Толстого. «Изучать реальную жизнь или изучать ее по произведениям Толстого — это все одно», — говорит Леонтьев, а Розанов подхватывает: «Вот радость и счастье и поучительность чтения Толстого и вытекает из того, что, читая его, мы испытываем впечатление знакомства с настоящей реальной жизнью».

Нужно признать, что и Леонтьев, и Розанов, люди отнюдь не кабинетной жизни и судьбы, здесь несколько перехлестнули. Разумеется, даже гениальная проза Толстого не заменит человеку развития в соприкосновениях с этой самой «реальной жизнью». Но они точно обозначили то удивительное положение Льва Толстого в литературном мире, при котором многие именитые интеллектуалы, выдающиеся мастера слова, деятели искусства застывали над страницами его книг в детском изумлении перед свершающимся волшебством.

Вот и нам в нашей школьной практике следовало бы, наконец, обратиться именно к произведениям Льва Николаевича Толстого, а не к контекстам, в которые они волей-неволей оказались включенными. Давайте для начала прочитаем со школьниками «Казаков» , поистине микрокосм, если воспользоваться терминологией М. М. Бахтина, всего творчества Толстого.

Здесь найдется место и истории литературы, и социологии, как говорится, без отрыва от текста — если задуматься, почему в пору, когда вся Россия так или иначе выражала свое отношение к реформам императора Александра II, и прежде всего крестьянской, когда все обсуждения строились вокруг экономических проблем, Толстой пишет именно «Казаков» с подчеркнуто точным подзаголовком: «Кавказская повесть 1852 года».

Современникам было понятно, что такое «1852 год». Это совсем другая эпоха, это время Николая I, это ни тени реформ, еще не началась Восточная война, а Кавказской войне конца не видно, и о том, что в 1859 году Шамиль сдастся, не знает никто, и прежде всего сам Шамиль.

Но все это уже знает бывший боевой офицер, а теперь помещик со славой писателя, молодой и счастливый муж, готовящийся стать отцом, Лев Николаевич Толстой, когда принимается за эту странную повесть о невероятно далеком для шестидесятых 1852 годе.

Зачем?

Может быть, разрешение вопроса найдется в заключительной сцене повести, сцене прощания, и даже в самых последних ее строках: «Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него».

«Дядя Ерошка» и «старик», «Марьянка» и «девка» в одной фразе, это мгновенное изменение взгляда Оленина, это если не прозрение, то осознание: на Кавказ приехал — уехал, а там… «Он слишком был согласен, что все было фальшь в том мире, в котором он жил и в который возвращался».

Всем содержанием повести Толстой показывает, что выставленная в подзаголовке дата свидетельствует вовсе не о том, что история, им рассказанная, — «дела давно минувших дней», а о том, что между двумя мирами России существует граница, не стираемая временем.

И так всегда у Толстого, о чем бы он ни писал. Поэтому созданная им следом за «Казаками» «Война и мир» никогда не воспринималась как исторический Роман, хотя и появилась она на фоне обширнейшей и именно исторической литературы о 1812 годе. Поэтому даже сама масть Холстомера — пегая — была неслучайной: в дневнике Толстой пишет о своем стремлении изобразить «пегого» человека — «дурного и хорошего вместе», а позднее обращает внимание на «текучесть человека, то, что он, один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо» . Толстой словно намеренно не хочет разделять людей и животных, более того, при чтении «Холстомера» волей-неволей вспоминается Свифт, то из путешествий Гулливера, где герой встречает благородных лошадей — гуигнгнмов и диких человекообразных йеху.

Однако это отнюдь не сатира, как у Свифта , а продолжение его главной темы. Поэтому и поздняя повесть «Фальшивый купон», тоже просящаяся для чтения в школе, далеко отходит от дидактических задач, о которых говорил сам автор, вступая в сложный творческий диалог с «Преступлением и наказанием» Достоевского…

Вновь вспомним Набокова. Действительно, сегодня к Толстому лучше обращаться, не помня, что это Толстой. Тогда не надо будет преодолевать превратные толкования, которые так легко вокруг его творений накапливаются и начинают внедряться в наше сознание еще в детстве, отрочестве, юности.