Материалы для изучение поэмы Вен. Ерофеева «Москва — Петушки»

Как и тема, реалии, так и способ повествования в поэме специфически национальные: это сказ. Классический сказ, как известно, создает образ рассказчика демократического, из низов, «это человек не литературный», по словам Бахтина, «в большинстве случаев принадлежит к низшим социальным слоям, к народу». Сказ бывает двух видов: однонаправленный и двунаправленный, т. е. точки зрения рассказчика и автора совпадают или противополагаются. Сказ у Ерофеева, конечно же, однонаправленный (Веничка супердемократичен, наследует имя автора). Забулдыга, пьяница — первые определения, рождающиеся у читателя. Но это внешние проявления.

В диалогах, воспоминаниях, собственно сказовой манере раскрываются глубокий интеллект рассказчика, широкая эрудиция: здесь и мировая культура, и история, и литература, и политические события современности — всем этим умело оперирует Веничка. В связи с этим есть основание говорить о неординарном, новаторском решении образа рассказчика — это человек как будто уже и не из низов (в традиционном для русской классической литературы понимании), а человек, близкий автору по убеждениям, образованию (этот социальный тип стал знаковой фигурой постперестроечной России: интеллектуал, интеллигент пополнил ряды «деклассированных элементов», людей без определенного рода занятий и места обитания). Низ и верх, в бахтинском смысле, смыкаются в образе рассказчика. Интеллектуал говорит на сленге распивочных, подворотен (который, к слову, благополучно внедрился сегодня в печать, телевидение, радио).

Веничка, как в фокусе, вобрал в себя высокое и низменное. Но если прежде, в XIX в., в 20-30-е гг. XX в., сказовая сниженная лексика была мотивирована сознательным отходом от литературной нормы, некоей усталостью от нормативности, то сказовая манера Ерофеева мотивирована объективными социальными метаморфозами. Ерофеев делает это так ярко, гипертрофированно, что от смыкания «низа» и «верха» рождается комический эффект. Так, образ героя-рассказчика вписывается в систему карнавальных приемов, где «высокое» оборачивается «низким» и наоборот, где царь шел в толпу, а человек из народа садился на царский трон, где участник карнавальных действ был одновременно и актером, и творцом, и зрителем, синтезируя в себе народную карнавальную культуру. Безудержный во всем: в питье, желаниях, воображении, фантазиях, — Веничка удивительно чист в помыслах, в отношениях с людьми, с Богом.

Тема Бога — одна из ярких в поэме (евангельские реминисценции обнаружила в поэме литературовед Е. Смирнова). Веничка — это Иисус Христос, но помещенный не в традиционный, сакральный, а в профанный, перевернутый, карнавальный контекст, В русской литературе это совершенно новое решение образа Христа. Как пишет Смирнова, «использование новозаветных образов и ситуаций очень характерно для искусства XX в. Ерофеев, однако, реализует евангельскую тему не так, как другие, Ерофеев без всяких обиняков включает евангельскую тему в свое вызывающе сниженное смеховое повествование, его герой ориентирован в одно и то же время на две различные художественные стихии — мир грубой и грязной современности и сакральный мир Евангелия» .

Веничка: «Человек должен найти людей и сказать им: «Вот! Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка… (потому что остаток только что допил — ха-ха!). А вы отдайте мне себя…» В Евангелии первое чудо, которое совершил Христос, — превращение воды в вино… И это не насмешка, не юродство, не святотатство. Веничка действительно целомудрен, милосерден, он, как сын Божий, ощущает в себе заданность пострадать за людей, взять на себя их грехи, а люди вокруг Венички бездушны, жестоки (в начале поэмы Веничка страдает с похмелья, идет в ресторан, ангелы ему нашептали, что там должен после вчерашнего остаться херес, но хереса ему не дают, измываются над ним, мучают его). Веничка не назойливо, а как бы между прочим постоянно подчеркивает свое предназначение, и не только он: окружающие тоже видят в нем что-то неземное.

В высказываниях Венички на эту тему видится и высокое, от Христа, и сниженное, от трикстера (насмешника): «Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: «Что мне до тебя!». А уж тем более мне — что мне до этих суетящихся и постылых? Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило». Веничка и Искупитель, Сын Божий, — какая связь? Почему рассказчик ставит с ним себя в один ряд? Здесь ощутима какая — то изначальная заданность героя, воспринимаемая им как само собой разумеющееся. Веничка, как Сын Божий, обращает окружающих к духовному: «Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть — больше того — есть сторона, «мистическая, сверхдуховная сторона». И далее плавно, органично эти «высокие» слова оборачиваются своим карнавальным ликом: «Так вот, я каждую минуту ждал, что меня посреди площади начнет тошнить со всех трех сторон». «Я не знаю многие замыслы Бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю».

Помимо структуры характера рассказчика карнавализация ощутима и на других уровнях; так, по законам карнавальной эстетики строятся суждения — алогичные, на первый взгляд, но в системе произведения совершенно гармоничные. Как ощутим в них диалог с официозом, с идеологическими клише «застоя», с умозаключениями, которые становились «генетическими» постулатами массового советского сознания, родившего феномен «Хомо советикус»!

Рассказчик пользуется приемом остранения, выводя из автоматизма восприятия понятия, ставшие штампами, высказывания литературных персонажей (это отдельная проблема литературных реминисценций, которая может быть проанализирована самостоятельно), лексику, логику плакатов, официальных речей (есть прекрасный пассаж с типично советским оборотом «полностью и окончательно»). Поэма, написанная тридцать лет назад и читаемая сегодня, удивляет то ли пророчеством, то ли нарисованной моделью извечного идиотизма официоза.

Бранная, заниженная лексика в поэме тоже не случайна, вернее, ее функция не только в том, чтобы создать полноценный, правдивый образ пьяницы. Она закономерно вписывается в эстетику карнавала. Это аргументирование), на материале древнем и средневековом, изложено у Бахтина, который считает, что брань, ругательства, вписываясь в философию «низа», призваны через смерть, уничтожение возродить землю. Ведь карнавал — это промежуточная стадия между жизнью и смертью и новым рождением. Этимология ругательств, забытая ныне, не носила прежде оскорбительного характера, а иллюстрировала новое рождение космоса из хаоса, на этом зиждутся все земледельческие обряды, корни коих в язычестве.

Именно так и потому без зла сквернословит Веничка. Зато иногда, вспоминая как бы свою заданность, он отвечает ангелам, которые его сопровождают: «И чего вам бояться за меня, небесные ангелы? Что я опять начну выражаться? О, нет, нет, я просто не знал, что вы постоянно со мной, я и раньше не стал бы… Я с каждой минутою все счастливей… и если теперь начну сквернословить, то как-нибудь счастливо… как в стихах германских поэтов: «Я покажу вам радугу» или «Идите к жемчугам!..».