Печатные нападки Булгарина на «Литературную газету» и на Пушкина

Как можно понять, почему Булгарин не откликнулся на заметку «Литературной газеты» в своей «Северной пчеле». Он избрал жанр, в котором суть выступлений «Литературной газеты» в защиту «литературной аристократии» и вообще амбициозного дворянства можно было бы объяснить куда отчетливее, чем в печати. Донесение Булгарина было тут же взято на вооружение. Именно после булгаринского доноса III Отделение занялось усердными поисками в материалах «Литературной газеты» «применений» к событиям Июльской революции (это прямо касается и заметки о «новых выходках противу литературной аристократии», о чем нам придется говорить несколько позже). В свете булгаринских разъяснений становится понятен и самый факт приостановки «Литературной газеты» и отстранения Дельвига от редактуры за публикацию в сущности вполне невинной надписи Казимира Делавиня к памятнику жертвам Июльской революции…

В свете всех этих фактов обнаруживается полный смысл и газетных выступлений Булгарина в 1830 году. Печатные нападки Булгарина на «Литературную газету» и на Пушкина отражали ту концепцию, которая была куда полнее изложена в не предназначенных для печати донесениях. Его выступления шли в полной согласованности с III Отделением и с его идеологией, во многом самим же Булгариным созданной. Это гарантировало Булгарину полную поддержку и полную безнаказанности даже когда Николай выразил личное недовольство непристойным тоном рецензии Булгарина на 7-ю главу «Евгения Онегина» и в порыве раздражения предложил запретить «Северную пчелу», Бенкендорф твердо встал на защиту своего агента-Подоплеку булгаринских выступлений, судя по всему, достаточно отчетливо осознавали и в кругу «Литературной газеты».

Князь Вяземский писал в программной статье «Объяснения некоторых современных вопросов литературных. Статья 1. О духе партий, о литературной аристократии» (№ 23,21 апреля):

«Если верить некоторым указаниям, то в литературе нашей существует какой-то дух партий, силятся восстановить какую-то аристократию имен. Указания эти повторяются отголосками журнальными, но нигде не объясняются убедительными доказательствами, а мнения без ясных улик остаются предубеждениями, предрассудками, не заслуживающими веры».

М. И. Гиллельсон правильно почувствовал в словах Вяземского намек на закулисные действия III Отделения. Однако исследователь усомнился в обоснованности этих подозрений. Сам он склонен был усматривать в полемике с «литературной аристократией» исключительно инициативу Булгарина: по его мнению, «само III Отделение не было заинтересовано в обсуждении сословных вопросов (хотя бы и в литературном аспекте) на страницах журналов».

Думается, в данном случае правым был все же Вяземский, а не Гиллельсон. О «духе партий» (в связи с «недовольными» в высшем обществе) III Отделение информировало Государя в своих отчетах за три года до начала полемики о «литературной аристократии» и продолжало пользоваться этим же жупелом и в 1830 году Исследователь во-первых явно недооценил сращенное Булгарина и III Отделения а во-вторых исходил из достаточно недифференцированного подхода к проблеме «сословных вопросик последние были высочайше исключены из журналистов только в начале 1840 годов.