Пересказ романа «Маруся Чурай» — Гонец к гетману

Полтавский полк выходит на заре А время идет. Всюду продолжается борьба. В боях решается судьба народа: Там бой гремит. Там погибает наша воля. Там нужны руки, и оружие. И что там чья-то маленькая судьба, чья-то жизнь! Все будто бы правильно. Был суд и вынесен приговор. Но молчит Полтава, потрясенная собственным поступком. Может эта тишина такая напряженная, потому что никто не поет песни, провожая полк в поход, на смертный бой. Кормите коней. Неблизкая дорога. Благословите в дорогу, матери. А что там будет, смерть или победа, — Полтавский полк выходит на заре!.. Огненная звезда в небе пролетала, сычи кричали, вестники беды. Что стоит жизнь? Ну, казнят еще кого-то. Промчался всадник по немой Полтаве — в сердце города громом отдалось… Тот всадник зовется Искрой Иваном. Ему сегодня тяжелее, чем кому-либо. Он посланец Полтавы к гетману Богдану Хмельницкому.

Что же думает Маруся в те три дня перед казнью? Прошла жизнь. Последние дни уже как-то найдусь. Но уже и конец. Переночую и смерть. Обрывается жизнь, такая молодая. Она уставшая крайне, разуверенная, покинутая, и к тому же, как оказывается, невиновна в смерти Григория. И все же Маруся упрекает себя: «Ой, льются слезы материнские, льются! Святая печаль, печаль без горечи. Погибнут ребята. А как погиб, как погиб ты?» Она знает: там сейчас полк отправляется в поход: «И где-то там толпы, толпы, там люди! Там зори в небе чистые. Еще женщина мужу падает на грудь, и дети тянут руки к стременам. Чья-то плачет невеста. Там вышли все — и немощные, и малые. И только я к этому непричастна. Я лишняя людям на своей земле. А полк идет. Уже кто-то другой стал под хоругвь. Хорунжие есть, нет только Григория. А я жива… для чего я еще живу?!». И погружается Маруся в воспоминания. Душа летит в детство, как в теплые края, потому что ей в мире тепло только там.

И в этих воспоминаниях она и Григорий всегда вместе: работают, помогая родителям, играют, слушают рассказы деда Галерника о войнах, о плене, щедруют на праздники. Казалось, что вся жизнь — это праздник. Почему-то вспомнились ночи на Купала… Звездами ночь высокая накрапывала. Бездонное небо и безграничный мир, а нам всего по восемнадцать лет. Такие несмелые, еще дрожат уста. Так до утра — ночь и прошла. Но было и первое горе — страшная гибель отца. Что кто там покаялся, только тот и выжил. А отец же наш, он покаяться не мог. Он гордый был, Гордеем он и звался. Он рыцарь был. Стоял на смерть. Никогда не каялся. Ему скрутили руки и сдали… Людей сгоняли. Мать моя упала, и крик замер у нее на устах. А когда Маруся услышала, как о судьбе ее отца поет песню кобзарь, из переполненной души впервые полилась и ее песня. И где-то в те дни, несмело, случайно, хоть песню составила не одну, печаль я коснулась впервые слово, как тот кобзарь коснулся своей струны. Она так уважала и любила родителей, ведь они были для нее образцом во всем. А как они любили друг друга! Девушкой Маруся мечтала, что когда-то и у нее будет такая любовь: Я — сумасбродная. Я — ребенок любви. Мне без нее белый свет не нужен… Следовательно, она создала в мечтах, выдумала свою любовь: «Моя любовь челом достигала неба, А Григорий ходил ногами по земле». Только мать сердцем понимала, как ошибается дочь, ведь Григорий — «Бобренко. Он же не Чурай». — Ох, не ровня! Ты говоришь — отец, а жизнь бежит. Наш отец из тех, которые умирали первые.

А Григорий Бобренко — из тех, которые хотят жить. Ему понравилась не столько другая девушка, сколько достаток ее родителей. Вот здесь и взошли мамины семена! А нужно жить, сын, на земле. Дом запущен. Подмокло сено. Поломалась телега. Все просит рук. Все ждет хозяина, и денег, денег нужно позарез! Он настоящий сын Бобренчихи. Маруся, поражена вестью об ухаживании Григория за Галей Вишняковной, ходила, как будто больная. Остановить Григория не сделала и попытку, хожу, качаюсь, как после болезни. И хоть бы злоба какая или вражда, — нет ничего. Пустота. Пустота. Она все пыталась понять: почему? Но не было ответа. И, забыв о порядочности, насмехалась над ней Галя, и смех тот торчал в спине Маруси, как нож. Никогда не заплакала при людях обиженная до самого сердца Чураевна.

Теперь, когда Григорий случайно выпил ее яд, она еще больше хочет смерти, как желанного отдыха: «Хоть там уже дыхну на полную грудь, увижу вблизи Господа хоть раз. Так будет лучше. Трудно было, люди, и вам со мной, и мне среди вас. И вот последнее утро. А, может, я и в самом деле уже причинная? Умер мой Григорий с открытыми глазами. И, отстрадавшись, снова, по-видимому, страдал. Потому что он же здесь оставил меня одну. Я иду. Я скоро. Я догоню». Мать принесла для нее новую одежду, сапоги, ожерелье. Вероятно, она надеялась видеть дочь красивой, счастливой, но не судились.

Пылает Украина. Везде продолжаются бои: В Киеве — пекло. В Хвастове — черно. Кипит и клекочет все за Днепром. Степями, лесами, где через долины, по дороге, а где и напрямик «гонец настигает рассвет». Посланец Полтавского полка боится, что не успеет, но он преисполнен надежды на справедливость. Его путь лежит к Белой Церкви, где находится Богдан Хмельницкий. Над Белой Церковью полоса багряная. Все к Богдану и все от Богдана — из тьмы вырастают и в тьме тают. И вот он добрался до гетмана: …Гетман поднял бессонницей обожженные глаза. Гетман сидел за столом в шатре. Трое старшин — в рубцах, в кровавых клочьях — прямо из боя — говорили о бое на Днепре…

Здесь, может, идет речь о судьбе страны! — а я о чьей-то там одной жизни! К нему и обратился Иван Искра, это он посланец от Полтавского полка. Известив о том, что полк в дороге, Иван рассказал грустную историю Маруси Чурай и попросил вступиться. И великий Богдан по-человечески понял все и рассудил. Может, вспомнил славного Гордея Чурая, может, песни Маруси, которые пела вся Украина, и сам не раз в походе их пел и удивлялся, безмерно удивлялся, — что вот скажи, какая дана ей сила чтобы так петь, такие слова!.. Богдан подал приказ гетманский свой печатью скрепленный свиток. Что в нем? Успеет ли Иван в Полтаву вовремя?

Раздел V. Казнь. На рассвете Маруся уже готова к казни. Душа почти спокойна. Глазами вбирает девушка такие будничные картины, которые в другой раз ничем бы и не остановили внимания. Неужели отпела? Душа в безвестность полетит. Хоть пучок калины мне на грудь положат? — вот о чем переживает Маруся — вопросом девичьей чести, потому что это важно как и для нее, так и для матери. Как ей больно в настоящий момент! Как выдержит мать этот страшный груз — смерть своего ребенка?! А в степи среди ковылей уже готовая виселица. И по пути уже потянулись туда люди: Что их ведет — и хорошего, и злого? Где есть та грань — кто люди, кто толпа? Что оно делается с людьми! Вон какая-то бабенка еще и ребенка с собой взяла. Все ожидают. Чего? Зрелища? Заглядывает к каждому в глаза Леско Черкес, напоминая о давнем обычае. Если кто-то добровольно соглашается жениться на приговоренном к казни, то его миловали. Но Черкесу отказывают: «Ты же не девушка, здесь же наоборот». Толпа безжалостна, у нее нет души. И вот в толпе прошелестело: «Ведут!» Какая-то она не похожая на убийц. Преступница — а так бы и снял шапку.

На смерть идет, — а так бы и поклонился. Маруся шла, красивая и гордая, такая, какой ее знали всегда. Никогда никто из этой толпы не увидит ни слезу, ни страдание, на ее лице. Потому что она — Чураевна. Так когда-то гордо принял смерть ее отец, так делали ее великие предки — не склонялись. Поймет ли это толпа? А зачем? Они чужие. Может, именно такую гордость не прощали ей, потому что не каждому по силам жить с высоко поднятой головой, невзирая на кривотолки ограниченных, суеверных людей. Они — толпа.

А настоящий народ — это такие, как она, как Искра, Черкес, как Чурай и Хмельницкий. От них и пришло спасение. Иван успел вовремя. Гетманский приказ упразднил приговор суда, потому что «смерть повсюду, а жизнь одна»: «В тяжелые времена кровавого произвола смертей и наказания имеем достаточно. И так смерть уже отовсюду. То будет ли оно нам толком — пустить прахом еще одну жизнь? Чурай Маруся виновата в одном: совершила преступление в отчаянии страшном. Поступив зло, она не преступна, потому что только измена есть тому причина. Не свободно тоже, карая, при этом не учесть также и добродетелей, ее песни, — как жемчужины, как дивное сокровище. Тем более в настоящий момент, при такой войне… О наших битвах — на бумаге голо. Лишь в песнях огонь тот пылает. Такую певицу покарать на горло, — и это же не что, а песню задушит!». Но наказание и так было достаточным: девушка уже пережила свою смерть. И когда объявили, что она свободна, Маруся будто окаменела. Стояла и не двигалась. Когда привезли ее мать, опомнилась: хоть матери радость.