Рассуждения над проблемой «Толстой-критик»

До конца своих дней Толстой выискивал в современной литературе разнообразие вариантов проявления подлинной правдивости гуманистических начал, художественного совершенства. Его суждения об одних и тех же писателях иногда противоречивы. Но даже самые крайности суждений всегда несут в себе полезные истины, заслуживающие серьезного внимания. Это или грани сложного предмета, или эволюция и переменчивость судимого писателя, или сдвиги в позиции самого Толстого.

Он восхищался тонкостью стихов Фета, но критиковал его не раз за то, что «Фету противны стихи со смыслом». То восхищался Достоевским, особенно «Записками из Мертвого дома», то осуждал за надуманность многих ситуаций в его романах, повторы (в «Преступлении и наказании»), за однообразие языка (все герои говорят языком автора), что не совсем справедливо. Чехов для него «несравненный художник» жизни, мастерство которого «высшего порядка», «каждая деталь у него или нужна, или прекрасна»; и «Мужики» просто поразили Толстого силой рассказа, а «Душечка» всегда вызывала прилив самых добрых чувств, что видно из предисловия Толстого к изданию этого рассказа Чехова. Но драматургию Чехова не принимал, считал ее «хуже» шекспировской, возмущался, посмотрев на сцене «Дядю Ваню», а «Чайку» называл «вздором настоящим». Тут все построено у Толстого на особенном «сгибе ума», ракурсе рассмотрения.

Он протестовал против натурализма, но Боборыкина хвалил за «замечательную чуткость в уловлении современных веяний». И считал, что избыток вымыслов вреден и настоящий «художник должен дать больше фотографии в своем произведении»1. Фотографичность он ценил и у Семенова, и в «Ярмарке в Голтве» Горького. Толстой активно не принимал Л. Андреева, автора «Жизни человека», «Царя Голода». В его произведениях Толстой не находил ни содержания, ни простоты. Но в то же время терпкая правда, особая фотографичность «Ямы» Куприна ему также не нравилась. Снова вставал вопрос о «чуть-чуть» в искусстве, с которого оно начинается и без которого его нет.

Высоко оценил Толстой Горького при первом же знакомстве: «Настоящий человек из народа». Понравился он как личность, как автор пьесы «На дне». Но «Мещане», «Фома Гордеев» не вызывали восторга у Толстого, а роман «Мать» он совсем не принял. Не нравились ему у Горького «воображаемые, неестественные и героические чувства», «напыщенный стиль» с уподоблениями жизни природы внутренним человеческим душевным движениям: «море смеялось», «небо плакало». Все критические суждения Толстого в совокупности связаны с его размышлениями над положением русской литературы, ее ходом, над судьбами искусства в современном мире.

В этом широком аспекте надо рассматривать «заключительные» выступления Толстого-критика, его трактаты «Что такое искусство?» (1898), «О Шекспире и о драме» (1903-1904) со всеми их парадоксами и глубокими выводами, неподдельной скорбью по поводу невозможности в данных исторических условиях создать подлинно народное искусство.

Толстой рассмотрел написанные на разных языках самые великие и самые модные сочинения по теории искусства: Баумгар-теиа, Винкельмана, Канта, Шеллинга. Гегеля, Шопенгауэра, Спенсера, Бергмана, Шербюлье, Верона и многих других — и нашел, что большинство из них держится на принципе: искусство — это красота, т. е., в конечном счете, то, что нам, господам, нравится. Иногда несколько упрощая проблему «красоты», Толстой видел во многих теориях скрытый в них классовый эгоизм господ, желающих узаконить свои вкусы, укрепить свои жизненные позиции.

Но Толстой тут же впадает в свои богоискательские ошибки и оказывается сам уязвимым: он считает, что руководящим началом в настоящее время, в том числе и для искусства, должно быть религиозное сознание, «братская жизнь всех людей». Определение, что искусство не прихоть, а «одно из условий человеческой жизни», необходимейшее средство духовного «общения людей», и расширяло его границы, и притупляло остроту критики «господского» искусства. А «народное» искусство оказывалось лишенным великих завоеваний тысячелетней культуры человечества, приобретало отвлеченный моралистически-христианский характер.

В трактате рассеяны гениальные мысли об искусстве, которое призвано «заражать» людей своей силой, об искусстве, имеющем главным своим предметом «чувства» и переживания. Правда, при этом Толстой слишком противопоставлял «чувства» «мыслям». Г. В. Плеханов в «Письмах без адреса», принимая многое в трактате Толстого, в том числе и указание на то, что искусство передает «чувства» людей и «заражает» ими, сделал поправку к формулировке: искусство передает в одинаковой мере как чувства, так и мысли людей. Но самая попытка Толстого возвысить голос по столь общим, жизненно важным вопросам, умение придать им значение «злобы дня» и всенародного дела — великая заслуга писателя. Он и в области эстетики срывал маски с лицемеров, хотел связать эстетические проблемы с народными заботами, твердо в общем уверенный, что у народа мир чувств более сложен и глубок, чем у правящих классов.

Конечно, выбор Шекспира в качестве примера «ложности» искусства, приноровленного ко вкусам господствующих верхов, был крайне неудачным. В лице Шекспира Толстой увидел классический образец непогрешимого, общепринятого авторитета в искусстве, которому много веков поклоняется весь «просвещенный» мир. Для предполагавшегося разговора о «господском» и «народном» искусстве, живущих в антагонизме между собой, когда первое явно теснит второе, Шекспир оказывался самым подходящим полем битвы. Восхваление Шекспира Толстой объявлял «великим злом», «великой неправдой».

По своим собственным критериям, которые сложились в его творчестве, Толстой и стал судить Шекспира. Тут, конечно, резко сказались различия между эстетическими и художественными системами двух гигантов мировой литературы, разделяющая их дистанция веков и неизбежная несовместимость между прозой, которой писал Толстой, и стихами, которыми написаны почти все драмы Шекспира. Заметим попутно, что Толстой вообще недолюбливал стихотворную речь, считая ее противоестественной, манерной. Нападки на Шекспира неизбежно оказывались парадоксально антиисторическими, предвзятыми.

Толстой считал, что содержание у Шекспира «самое низменное», даже «пошлое», языческое, чувственное, расшатывающее христианские опоры и добродетели. Шекспир воспевал «внешнюю высоту» сильных мира сего, «презирающих толпу, т. е. рабочий класс». Шекспир, в конце концов, отрицал «не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя».

Неестественной оказывалась и форма у Шекспира. Язык его героев — декламационный, однообразно-правильный, язык все того же «образованного общества». Шекспир представал художником, постоянно нарушающим «чувство меры» в обрисовке характеров, чувств, поступков. Все у него страдает театральным гиперболизмом, эффектами. Разбирая «Короля Лира», Толстой не находит в трагедии ни одного верного сюжетного хода, ни крупицы правды в чувствах: все в ней натянуто.

Наконец, Шекспир «ходулен и неискренен». Таков третий вывод о Шекспире по «кодексу» Толстого. Конечно, со многими парадоксами Толстого согласиться нельзя. Но они были продолжением, заострением его благих начинаний, верных исходных посылок об искусстве, непосредственно выражающих народные интересы. Литературно-критическое наследие Толстого было великим вкладом в защиту подлинного, реалистического искусства, без которого вся картина русской критики конца XIX — начала XX века выглядела бы иначе. В противоречивых его выступлениях отразился стихийный демократизм масс.