Романтизм Грина в истории русской литературы

Прежде всего, романтизм, как определенное направление в искусстве, вовсе не исполняет чисто служебную функцию «пути реализму»: романтизм — это тоже целостная художественная система, а романтический метод, характеризующий это направление, есть тоже самостоятельный метод отражения действительности, как и реализм, и реалистический метод. Поэтому ни в коем случае нельзя считать, что романтизм — результат «недостаточности видения мира». В основе романтического «видения» лежат те же жизненные впечатления, та же окружающая действительность, материалами которой оперирует реалист. И писатель-романтик не искажает действительности, а тоже отражает ее, но только иначе, чем реалист: он обращается к исключительным характерам, обстоятельствам, фактам, пользуется более возвышенными словами, более яркими красками, необычно заостряет конфликт, описывает необыкновенную борьбу страстей и т. п.

Выдумка Грина относится к области той здоровой фантазии, без которой невозможны ни научные открытия, пи революционные перевороты, не воспитание нового человека. Вчитайтесь в его рассказы — там нет никаких воздушных замков: все — на земле, все — руками и умом людей, все — для людей. Как это противостоит хотя бы таким строчкам Брюсова:

Создал я в тайных мачтах Мир идеальной природы, Что перед ним этот прах: Степи, и скалы, и воды!

Для Грина же земное не «прах», а фундамент его фантазии, своеобразной прежде всего тем, что фантазирует он в совершенно реальном мире — реальном в том смысле, что все придуманные им картины, явления природы, пейзажи мест, где происходит действие, мысли, характеры, образы людей — все это взято с натуры, из жизни, из окружающей повседневности. Только все чуть-чуть сдвинуто художническим воображением, переставлено с одного места на другое, дополнено какими-то маленькими, но яркими, бросающимися в глаза деталями и своеобразно названо. Для творческой манеры Грина прежде всего характерно стремление насытить свой вымысел, игру своей фантазии реальностью, потому что с его точки зрения «чистая фантастика» как «выдуманный жанр не имеет права на существование. Автор фантастических произведений должен пользоваться выдумкой только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном», и Грин приводил такие примеры: Жюлю Верну путешествие на Луну было необходимо не как самоцель, а чтобы показать характеры разных людей во время такого необыкновенного путешествия; Гоголю потеря носа была нужна, «чтобы под этим неожиданным углом показать человеческую грубость и пошлость». В «Пиковой даме» читатель быстро забывает о привидении, потому что его поглощает «вполне реальная судьба сребролюбца Германна» .

И Грин всегда стремился подвести реальную основу под свой вымысел. Потому, хотя никогда не существовало городов, поселков и деревень, в которых живут его герои, эти вымышленные населенные пункты описаны столь подробно, с такой теплотой и такими деталями, подмеченными зорким глазом художника, что у читателя остается отчетливое впечатление, что не только автор, но и он, читатель, бродит вместе с героями по реальным улицам реального города, заходит в действительно существующие дома, харчевни, кабачки.

Когда Грин рассказывает о каком-либо рожденном его художественной выдумкой корабле, он не ошибается ни в одной детали: паруса, снасти, палубы, кубрик — все описано им с величайшей, в иных случаях даже подчеркнутой точностью. Он обратит внимание читателя на обрывок каната, свисающий с борта, на облупившуюся позолоту на деревянной резной фигурке, украшающей нос корабля, на число ступенек у трапа и не забудет сказать, что одна из них вышла из гнезда и тихонько поскрипывает под ногой поднимающегося человека.

А портреты его героев?! Он точно опишет не только лицо человека, его глаза и прическу, но и особенности его походки, привлечет наше внимание к заплате на матросских брюках, грубо пришитой неумелой мужской рукою толстыми суровыми нитками, уже кое-где перетершимися. Так же убедительна и гриновская география, не совпадающая с географией земного шара: действительно, на земле не было городов Лисса, Гертона, Зурбагана, Покета, но, как писал сам Грин, в эти его вымышленные города вошли многие черты реальных городов Черноморского побережья — Севастополя, Ялты, Одессы, Гурзуфа; в описаниях его вымышленных долин, привольных степей и грозных горных отрогов нетрудно уловить оттенки любимых писателем крымских пейзажей; во всех морях и о рассказах Грина незримо плещутся и бьются волны Черного моря — колыбели его полудетских мечтаний о морской судьбе.

В его фантастическом мире должны быть и фантастические города, и фантастические герои. Не случайно, например, что в одном из советских фантастических романов о будущих полетах на другие планеты участвуют герои с именами Эрг Ноор, Веда Конг, Мвен Мае и др.

Последовательное вкрапление реалистических деталей в романтическую ткань необходимо было Грину, чтобы читатель ему верил. Ведь если бы он только фантазировал, только выдумывал и не смог бы убедить читателя в «реальности» своей выдумки, то его произведения превратились бы в легкое, бессодержательное чтиво. Этого писатель не хотел. Ему нужно было, чтобы читатель верил ему, верил, что все это не только могло быть, но и было, а если даже и не было, то должно быть именно так, как написано у автора. Поэтому Грин утверждал: «Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует стройности и логики. Я менее свободен, чем какой-нибудь бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, прикрывшись утешением: чего в жизни не бывает»

Поучительной иллюстрацией к этому весьма своеобразному и очень тонкому определению связи фантастики и логики (которое очень полезно было бы принять во внимание многим современным авторам фантастических рассказов) является рассказ Грина «Повесть, оконченная благодаря пуле». Герой ее, писатель, работает над повестью, кульминацией которой является решительный поворот в душе молодой женщины-анархистки. В день городского карнавала она со своим возлюбленным намерена бросить в толпу бомбу как напоминание об идеалах анархии, как протест против буржуазного общества и как, наконец, месть толпе, не понимающей героев-борцов. При этом анархисты должны погибнуть и сами.

И вдруг в последний момент женщина отказывается это сделать: она похищает снаряд, бросает возлюбленного и сливается с толпою, чтобы петь и веселиться вместе с ней.

И писатель задумался: почему женщина поступила так, задумался глубоко, потому что он «не принимал на веру разных «вдруг» и «наконец», коими писатели часто отделываются в трудных местах своих книг». Он ищет логики в ее поступках, выдвигает одну, другую, третью причины и отбрасывает их, так как они «плохо вязались» с характером этой женщины. И работа остановилась: не сумев логически объяснить, обосновать неожиданный поступок анархистки («Ради собственного удовлетворения, а не читательского только», — замечает Грин), он не чувствовал себя вправе писать дальше. Он едет на фронт, и только несчастный случай, происшедший с ним на дороге к передовой помогает писателю найти логичное объяснение поступка молодой женщины.

БезусловнО, Грин придумывал свои необыкновенные названия и имена не просто ради игры, это не было только плодом его разыгравшейся поэтической фантазии. По его мнению, именно на стыке реального и фантастического, действительного и выдуманного можно с наибольшей выразительностью и убедительностью преподнести читателю свои идеи. Переплетая так тесно две жизни — действительную и выдуманную (прием, опять-таки очень характерный для романтизма в целом),- Грин как бы утверждал, что если в окружающей действительности нет еще этого прекрасного мира, то только потому, что мы его просто не замечаем. А, в сущности, до него любому человеку — рукой подать. Сделайте шаг, оглянитесь — и вы увидите этот мир.