В «Думе» Лермонтов выразил трагедию поколения

Дворянский интеллигент, по мысли Лермонтова, не ощущает единства ни с «предками», ни с «отцами», ни с «потомками». Поколение отвергло грубую эгоистическую цельность «предков» («И предков скучны нам роскошные забавы, Их добросовестный, ребяческий разврат…»). «Отцы» лишь умножили их историческую вину. Люди 30-х годов были слишком «богаты» этим «поздним умом», т. е. общественной трусостью, отсутствием твердых убеждений, цельностью характера. Волею исторических обстоятельств они оказались вычеркнутыми из естественного и закономерного мирового пути. Их не могли удовлетворить ни «предки», ни «отцы». Но у поколения не было живительных связей и с будущим («Его грядущее иль пусто, иль темно»).

Жизнь поколения проходит мимо истории мира, не вписывается в единый поток жизни человечества («Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда»).

Раздумья о месте «нашего поколения» в истории перекрещиваются с размышлениями о внутренней его сущности. «Тайный недуг» сковал поколение, и все этапы его жизни — рождение, юность, зрелость и старость — отмечены печатью смерти. Реализующаяся в стихотворении метафора «путь жизни» («И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели…») вмещает два плана: смену поколений в истории и смену разьых этапов отдельной человеческой жизни. Рождение и смерть — крайние точки человеческой жизни — связываются с прошлым («Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом…», «И к гробу мы спешим без счастья и без славы, Глядя насмешливо назад…»). От грядущих поколений люди 30-х годов вправе ожидать лишь оскорбления и презрения («И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом…»). Поколение не нашло ни с «отцами», ни с «потомками» животворного единства. Оно внутренне и исторически замкнуто, обречено «с колыбели», и эта обреченность окрашивает весь его жизненный путь.

С этими двумя планами связан и третий, объясняющий внутреннюю несостоятельность, духовную бесплодность поколения. Оно лишено внутренних сил, подорвано изнутри. Жизнь становится тягостной, бесполезной и ненужной («И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом…»). Внутренняя опустошенность, бездуховность людей («Так тощий плод, до времени созрелый…», «Мы иссушили ум наукою бесплодной…», «Не бросивши векам ни мысли плодовитой…») связываются в «Думе» со смертью и преждевременной «старостью».

Если для Пушкина этапы отдельной человеческой жизни (рождение, зрелость, смерть) естественны и закономерны, как естественна и закономерна смена поколений и времен, то для Лермонтова все предстает в ином качестве. Пушкин — светлый в печали — приветствует и утверждает естественный ход жизни. Для него это исторически неизбежный всечеловеческий закон («Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Вновь я посетил…»). Пушкин чувствует свое кровное родство и с прошлым, и с настоящим, и с будущим. Каждый этап жизни у него наполнен особыми, неповторимыми эмоциями. Мудрая печаль Пушкина проистекает из веры в закономерность бытия, в конечную его прогрессивность, в красоту. Пушкин принимает эстафету из рук ушедшего поколения и передает ее будущему:

Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут… Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!

Совсем иное у Лермонтова, который осмысливает поколение как обреченное, впитавшее мертвый, а не живой осклоксок прошлого, бесплодное, ничего не оставляющее потомкам. И это поколение ждет справедливое историческое возмездие:

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Но в «Думе» нет неподвижности. Трудная, но неумолимая поступь истории слышна в ней. Насмешка и обвинение становятся познавательными выводами, ибо в них заключены порывы к чему-то высокому, но еще неизвестному. Лермонтовский «потомок» начинает с «насмешки», обвиняя поколение «с строгостью судьи и гражданина».

Социальная и историческая замкнутость — бедствие дворянских интеллигентов 30-х годов. В своем внутреннем мире личность нашла источник движения к новой нравственности, сделала самого себя мерой всего сущего. Личность уже не подчинялась нормам официальной нравственности — они были насквозь чужды ей. Напротив, мир оценивался с точки зрения личной нравственности. Человек освободился от уродующих его и враждебных ему оков официальной идеологии, морали, политики. Он не хотел иметь ничего общего с безнравственным миром. Тем самым в индивидуализме утверждалось достоинство, ценность человеческой личности.

Однако кажущаяся беспредельность внутреннего мира в действительности имела предел. Сделав себя мерой всего сущего, критерием оценки внешнего мира, человек распространил эти критерии и на себя. Мера оценки стала призрачной. Критерии лежали в самой личности, а не в жизни. Но где мера истинности самих оценок?