Художественная антитеза в сборнике «Стилет и стилос»

В свое время Марина Цветаева разделила поэтов на выдающихся, великих и высоких. Последние в ее классификации занимали особое место. Они существовали в четвертом измерении, где действительность не имеет фальши, а в жизни и творчестве взвешивает одно — воля, характер, глубочайшая природа человеческого «я». В украинской литературе таким высоким поэтом был Евгений Маланюк. Его личность тяжело вписать в сжато очерченные рамки, так как он создавал собственный космос, жил сразу в нескольких сутках и развивался в нескольких направлениях. Внимательно вчитываясь в его произведения, понимаешь, что за железными строками прячется глубокий лирик, что эта поэзия вырастает из земли и теряется в небе. Новая пора, «жестокая, как волчица», заставляла поэта быть «гладиатором беспощадных рифм», воспитывала дисциплину духа, подвергала испытанию его мощь.

Сборник «Стилет и стилос» был выдан в 1925 году. Молодой поэт полон поисков своего пути в литературе. Что станет определяющим в его творчестве — красота или служения общественным интересам? Название этого сборника символическое: стилос — это палочка для писания на вощинной дощечке, стилет — небольшой кинжал с тонким трехгранным лезвием. И в названии сборника эти символы не противопоставляются друг другу, а стоят возле, так как для поэта они пока что равновеликие:

Вот: ума внимательный стилос. И сердца огневой стилет.

Лирическая струя в поэзии Евгения Маланюка едва ощутимая, но в этом первом сборнике тема любви представлена достаточно широко. Рядом стоят два стиха: «И время настало…» и «Как первый лепесток». Один из них — образец объяснения, другой — отклик влюбленного сердца на девичье письмо:

Какой же ангел зореокий Из ночных неб на нас указал, И Бог забыл о синем покое, И в вечность нас заколыхал!

За строками этих поэзий скрытая интересная страница личной жизни Евгения Маланюка. Он был пылко влюблен в поэтессу Наталью Ливицкую. Сила и искренность чувств поэта к Наталье объединяются с его благородством, набожным отношением к женщине. В сборнике «Стилет и стилос» помещен цикл «Вечная», что состоит из трех поэзий, каждая из которых посвящена разным женщинам. Поэт подчеркивает их неповторимость, захватывается женскими приманками:

Колеблется полог. Завораживает в сказку пиона. Моя страсть джигитом рванулась по следам газели! … В сии движения жгучие — пянее от огня и вина… Хочешь душу в калым? — ты ее уже навек отравила.

Но Евгений Маланюк не может говорить только о любви. Для него личным есть все, что происходит вокруг. Он похожий на двуликого Януса и сознательный этого «романтического янусового раздвоения». Поэт усматривает свое призвание в том, чтобы самоотверженно служить «факелом Тебе одной» — Украине и только ей, стать ради этого, если будет потребность, «кровавых путей апостолом». Он решительно отбрасывает «жар лирических малярий», поэзию, которая вяло «журчит о добре и зле», ощущает себя не «трубадуром, а вечным янычаром». Степная Эллада — Украина — стала для поэта далекой, между ними «пространствием ураганом», но его сердце болит, а душа рвется на родину. Поэт виднеется » хотя узреть тебя где б…» Но Украина для него — это:

Ø… фата-моргана Ø На песках эмигрантских Сахар Ты, красота земли несказанная, Нам немудрым — напрасный дар!

В сложное время, под знаком «кровавого тяжелого времени» рождался поэт, который стал трибуном и даже в далекой эмиграции был поводырем своего народа. Евгений Маланюк выразительно автобиографический поэт. Каждая строчка его произведений пропущенна сквозь сердце. Часто не понимали, подвергали критике его идеи и разные высказывания. С выходом каждого нового сборника у читателя утверждался образ Маланюка как «гладиатора беспощадных рифм», всегда напряженного и пасмурного, закованного в броню «трезвого варяга». И под этими латами тяжело было увидеть человека, который был очень одинокой и беззащитной. Ведь, в самом деле, успешным в жизни может быть только тот, кто имеет в сердце любовь и кого тоже любят. Признание творчества может дать воодушевление, резкая критика вызовет боль и злость, а вот уверенность в себе, веру в небесполезность жизни дает настоящая любовь.

Рядом с Евгением Маланюком шли по жизни такие женщины, которых он любил, которые любили его, но в последнюю минуту своей жизни он был сам: никому было подать стакан воды, вызвать врача, выслушать последнее «прости». Не было возле дорогой жены, сына, внука. Они остались в упоминаниях и стихах. Тема семейного счастья в поэзии Маланюка раскрывается неоднозначно:

И рай земной — слепая пустыня… Гнетущим небом — домашний потолок. В другом стихе стихи, посвященные жене, поэт сверяется: Не таким оно нам воображалось. По романам, по веснам, по снам.

Не сложилась жизнь, как «хотелось», и вину за это Маланюк кладет и на себя, определяя, что был «поэтом глухим, в музыку собственную заслушанную». Но же были в его жизни моменты, когда отступало в тень собственное «я», и тогда рождались произведения, которые стали образцом интимной, даже интимной лирики:

Как ионийская колона, Розовеет девичий снег, Пряча выпуклость лона. В лилеях рук, лилеях ног.

Какое женское сердце устояло бы против такого признания?

Ø Единая! Не обижу зрением — Двойник Мадонны на земле.

Эти строки свидетельствуют, что по природе своей Маланюк был лириком, но жизненные обстоятельства заставили поэта полностью раскрыть себя как «железных императора строф», а лирические, интимные чувства запрятать глубоко в душу. Только на склоне лет открылось второе «я» поэта. Из его личности падолиста опали позолоченные кольца кольчуги которая до сих пор его защищала, и на мир родилась своеобразная покорность перед жизней и перед неумолимой смертью. Поэт ощущает приход старости и сознается:

Со мной ангелы не разговаривают более. Дух отлетает, тяжелеет тело И тянет к земле…

Он сознает, что «Поступает время покориться и примирится…», и только теперь понимает, что ни перед кем не должен оправдываться и стыдиться своих чувств. Поэт замечает, как «…Земля взыскивает с солнцем браки», «Как цветы родятся и как расплющивают цветистые глаза… Как пахнут ласки девичьи…», в нем оживает влюбленный в жизнь юноша: Душа пространством радостно говеет, Я снова Гоген неведомого Таити. Возможно, на склоне жизни поэт понял, что не надо было так долго задавливать в себе ту мощную лирическую струю, которая иногда находила выход через накопление «железных строф». И может, не возникло бы тогда щемящего чувства какой-то неправильности прожитой жизни:

И все искал, но не то, что нужно. Все познавал, но недоизвестное, И не учитывал, что под дерзким шагом Растоптанные оставались лепестки.